— Сделаем иначе. Пусть силосные ямы копают. Выполнят норму, оставлю, нет — сам выгоню.
После «приговора» Сидоров и Гриша ушли на новую работу и весь класс гадал, что будет. И хотя на поле не хватало много мальчиков, норму мы выполнили, потому что очень старались.
К вечеру почернело небо. Ветер совсем пригнул зелень, да и нас заодно. Исполняя на тяпках победный марш «Для поднятия носов», мы бодрым полубегом понеслись к школе.
Там уже сидели гордые Сидоров и Гриша. Они выполнили норму, вновь завоевали права гражданства и теперь были готовы обнять весь мир.
Зато Сенька-повар помрачнел. Плита не разгоралась. Дым шел обратно в трубу. Молочная каша была под угрозой. Когда же он все-таки притащил ее в школу, она оказалась пополам с водой. Он завопил:
— Вода — наша лучшая еда!
Но никто не засмеялся.
Плита у него потухла, хворост намок, наступал голод.
Пришлось перейти на припасы Сидорова и Гриши. Сначала Сова отказывалась из принципа, но тогда и мы объявили голодовку. И она села с нами.
Дождь лил всю ночь. Казалось, кто-то свесил с неба толстые стеклянные бусы, и они звенят от ветра. Чтобы выйти — нужно было прыгнуть через огромную лужу. До кухни, как и до правления, путь оставался только вплавь. Я попробовала выйти, но увязла по колена. Мальчики с трудом меня вытащили, крича: «Эй, ухнем, еще раз ухнем…»
Потом к нам зашел председатель в резиновых сапогах и торчащем клеенчатом плаще.
— Ну, товарищи школьники, такое дело. Придется вам вертаться домой. Дождь надолго. Одежонки справной у вас нету…
Ребята заспорили, а Сенька крикнул:
— Да что мы, сахарные? Подумаешь, дождь!
Но председатель его оборвал.
— Ша, хлопцы! Нечего митинговать. Выедете через час и точка. А вообще вы народ хоть и балованный, но работать можете. Приезжайте на другой год…
Жалко всем было уезжать до слез. Словно кусочек души оставляли. Никогда в школе мы бы так хорошо друг друга не узнали. А тут вдруг оказалось, что тот, кто в классе был сереньким, неуспевающим, на воздухе — человек-человеком, и наоборот. В частности, Татка. Ой, до чего нудная она. У меня зевота начиналась, когда она только рот раскрывала. И я в душе очень жалела Сороку. Своими руками, можно сказать, отдала его этой дурище.
На станцию пришли мы босые, грязные, как трубочисты. Старенький дежурный прогнал нас от колонки. Заявил:
— Это вам не баня! Здесь люди пьют. А ножки в лужах мойте.
К счастью, вода в лужах была теплой и не очень грязной. Мы привели себя в относительно чистый вид. А потом Сидоров с неожиданным вздохом вдруг обратился к Сове.
— Здорово пожили… Вот если бы нам еще поехать куда вместе? Дома с тоски сдохнешь!
И Сова, счастливая, улыбалась и кивала головой, как девчонка. Оказывается, ей тоже было жаль с нами расставаться.
На другой день я побежала в парк у реки. Мы договорились с ребятами там встретиться. Я, конечно, пришла первая. Не умею опаздывать, никогда из меня настоящая девушка не получится!
Потом мальчики появились, начали шуметь, выламываться, на нас все оглядывались, особенно больные. Рядом с парком больница, и они удирают в халатах к реке… Ко мне подошел Сорока и стал звать меня в кино, тихо, как заговорщик. Но не могла же я предать Тату. Я отказалась. И тогда он сразу ушел из парка. Потом как-то вышло, что я оторвалась от ребят и пошла с Татой и с Сенькой в кино. Но билетов не достали. Тата мне колкости говорила. С такой ненавистью. А ведь я ради нее от Сороки отказалась! И вот — благодарность. Ну, я и сказала, чтоб она катилась от меня подальше, что дуре ничто и никто не поможет, даже красота… И тут выяснилось, что она меня потому возненавидела, что Сорока ей сказал, что дружит с ней по моему приказу. А Сенька еще подлил масло в огонь, заявил, что весь класс знает, что Сорока в меня давным-давно влюблен и что ребята не понимали, зачем я его Татке сватаю.
Татка обиделась и убежала, а Сенька пошел меня провожать. И я узнала, что Сорока сегодня уезжает из нашего города, его отца переводят на новую работу. И в парк он пришел, чтобы со мной попрощаться, а я ничего не поняла…
У нашего дома Сенька нахально сказал:
