— Снимай повязку, раб! — Теренций держал невесту, не сводя взгляда с высокой фигуры раба.
— Сними, Нуба! — закричала княжна.
И тот, жадно глядя на обнаженного черного воина, затрясся, задергал девочку на себя, закричал, понукая, хлеща голосом, как кнутом:
— Давай! Давай, звереныш!
Снизу поднимался и отступал шум веселья. Звенела посуда, и время от времени пьяные голоса заводили заздравную песню для молодых. Кто-то брел по коридору, выкрикивая имя Теренция, а потом налетели еще голоса, и крик захлебнулся возмущенно, удаляясь. Шторы висели недвижными колоннами, отгораживая освещенную множеством огней спальню от степной ночи, в которой шевелилось невидимое море, смыкаясь волнами с берегом и отходя, чтоб снова сомкнуться. Черный раб стоял неподвижно, сведя лицо, стиснув зубы, и только в опущенной большой руке подрагивала распустившаяся повязка.
Хаидэ закричала, зазвенела голосом, падая на живот, сминая в кулаках расшитое покрывало. А следом грузный Теренций, откидываясь, взвизгнул тонко. Застонал, наваливаясь на обмякшее тело и, сам ослабев, перекатился на спину, тяжело дыша. Разжал потные кулаки, вытирая их о вышитое полотно праздничной постели. Выдохнул, закашлялся.
— Иди в купальню, жена, черный, пошел вон, — пробормотал, засыпая. Отвернулся, наматывая на себя тонкие сбитые простыни, — да не наступи там, на Флавия, — вспомнил. И заснул, всхрапывая и переглатывая храп.
Хаидэ лежала ничком, лицом в подушку, в зыбкой и дрожащей, как огни светильников тишине, окруженной дальним шумом пира.
Не поднимая головы, медленно отползла на самый край ложа, подальше от храпящего мужа, закинула на спину руку, цепляя пальцами, потащила задранный подол хитона — прикрыться. Тянула, а он, короткий, уворачивался от пальцев и, бросив, чувствуя озноб на недавно горящей желанием коже, прижала руку ко рту, кусая костяшки пальцев. Внутри ходила тошнота, качалась, как пьяная, прислонялась то к желудку, то ко лбу, от ее прикосновений хотелось вывернуться наизнанку и так умереть. Пришла медленная мысль про купальню. Там вода. Чистая, свежая. Но туда надо идти. Переступать ногами. Глаза открывать, видеть мужа. Флавия. Нубу. А если лежать так? И не поднимать головы — никогда-никогда… Будто весь мир исчез. Нет ничего. И — не надо. И чтоб утро не наступало. Не лезло в глаза солнце, отражаясь в зеркалах.
Хорошо бы заплакать, подумала холодно, будто голова была не ее головой. Но глаза были сухими, слез не было. Значит, придется — так.
Упираясь рукой, и не глядя на Теренция, спустила босые ноги на ковер, рядом со сброшенными сандалиями. Отдыхая, как после тяжелой работы, сидела, смотря на мелко дрожащие колени. В голове тянулся длинный коридор, бесконечный. Повороты. В купальне горит свет. Там — рабыни-мойщицы. С глазами.
Она подняла растрепанную голову, и через пряди свисающие из-под криво надетого венка до пояса, увидела напротив лицо няньки. Фития стояла на коленях перед ней. И у нее было белое, как зимняя степь лицо, на котором чернели глаза. Такое белое лицо, что Хаидэ испугалась невнятным страхом.
— Няня, — проговорила голосом шершавым, как старые листья, — что, няня? Отец?
У Фитии затряслись бескровные губы. Она поднялась, держа в руке пузырек с чем-то черным. Склонилась над ложем и, быстро с ненавистью, глянув на храпящего князя, вылила на запачканное покрывало из пузырька. Кровь растеклась мрачным цветком, впитываясь в тонкий шелк. Фития молча сунула руку к животу мужчины, выплескивая остатки. И, спрятав склянку в сумку на поясе, подхватила Хаидэ, приговаривая, шепотом выпевая бессмысленную детскую песенку.
— Ой-ли, ой-ли, на поле мыши, на дереве птицы, в небе звезда…
Огибая Флавия, пнула ногой по ребрам изо всей силы. Тот забормотал, чмокая мокрыми губами, и свернулся клубком, не просыпаясь.
— Тебе ли, тебе ли, птичии песни, звездочкин свет, во поле борозда…
Напевая, закутала девочку и медленно повела в коридор. Там ждала старшая. Поднимая руку с огоньком светильника, кинула сидящему на корточках Нубе:
— С нами иди, черный. Поможешь.
В купальне старшая, накричав вполголоса на хмельных рабынь, которые, не успев спрятать кувшин, хихикали, толкая друг друга, приготовила горячую ванну. Выгнала девушек, погасила светильники, оставив один — маленький огонек над изогнутым носиком плошки. Да широкое окно уже светлело сонной утренней зарей.
