– Был в Полоцке, великий князь. За Полоцком – рать литовская, видел сам: сено им поставлял. Слыхал, на Смоленск идти хотят, а потом и к твоим землям. О Вязьме много говорили.
– И меня уже не боятся? А ведь трепал их, помнить должны.
– Считают, что тебя, великий князь, добро татары потрепали. Ежели возьмут Смоленск и Вязьму, Москва следующей будет.
– Добрые вести, Негой, очень добрые. – В бороде Ярослава блеснула прежняя улыбка, бледная, полузаметная и не обещающая ничего хорошего. – Я с лихвой оплачу твои товары, а ты немедля вернешься в Вязьму. И будешь громко жаловаться, что у нас полный разор, торговлишка захирела, ратников уж и не набрать, а князь, мол, увел свою дружину в Новгород.
– Все исполню, великий князь. Ежели нет повелений, дозволь удалиться. Сегодня же уведу обозы в Вязьму.
Негой отдал полный поклон и тут же вышел. Князь хлопнул в ладоши и, не оглядываясь, сказал возникшему в дверях боярину:
– Яруна ко мне. Одного.
Когда Ярун вошел, князь старательно писал тростниковой палочкой. Он любил писать и никогда не занимал писцов личной перепиской.
– Где татарин?
– Твоими скакунами любуется. С ним Сбыслав.
– Сбыслав. Почему так назвал?
– Мила велела перед смертью. Чтоб слава его сбылась.
– Отдыхать тебе не придется, – сказал Ярослав, закончив письмо. – Литва на Смоленск наседает. Отвезешь повеление Александру, пусть идет на княжение в Новгород со своими отроками. Приглядывай за ним, Александр горяч, бабка у него – половчанка.
– Коли горяч да отходчив, беда невелика.
– И разумен. Разумнее Федора.
– Упокой, Господи.
– Знаешь, когда Федор умер? За два дня до свадьбы собственной. – Ярослав вздохнул. – И меды, что для свадьбы изварены были, на поминки пошли. Теперь Александр – старший. Андрей молод и бестолков. А с новгородцами надо – с толком. – Князь протянул свиток Яруну, задержал в руке. – Самолюбив Александр по молодости своей, но разумное слушать умеет, не в пример Андрею. Повеление отдашь лично.
– Все исполню, князь Ярослав.
– И о татарине. Почему он в христианство переметнулся?
– А он и был христианином, только другого толка. Говорит, в степи много таких.
– Дай-то Бог. – Князь помолчал, припоминая, не забыл ли чего сказать. – Отобедаете, поспите, как обычай велит, и – в дорогу. – Ярослав вдруг порывисто поднялся, обнял Яруна, трижды расцеловал, сказал тихо: – Прости, Ярун, Бога ради, прости за Милашу.
– Не простил бы, Сбыслава бы не привел.
– Тайну Сбыслава в сердцах сохраним. Братоубийства боюсь, раздора боюсь, смуты боюсь. Нам сейчас покой нужен, Ярун. Ступай, еще успеем проститься.
Ярун молча поклонился и вышел.
Конюхи прогуливали княжеских лошадей в большом конюшенном дворе, где и застал Ярун своего анду и Сбыслава. Юноша с горящими глазами смотрел, как игриво бегают по кругу молодые выхоженные кони.
– Красота-то какая, отец! – восторженно сказал он. – Особо вон тот, чалый.
– Добрый аргамак, – согласился Чогдар. – А под седлом не ходил. Видишь, как голову задирает?
– Эх, поиграть бы с ним… – вздохнул Сбыслав.
– А усидишь?
Все оглянулись. У ворот стоял князь Ярослав.
– Усижу, великий князь.
– Подседлайте чалого.
– Дозволь без седла, великий князь, – взмолился Сбыслав.
– Вот как? – Князь улыбнулся. – Добро, коли так. Если три круга на нем продержишься, подарю. Взнуздайте ему коня.
– Великий князь… – Сбыслав задохнулся от радости.
Пока конюхи втроем взнуздывали горячего аргамака, Чогдар сказал несколько слов, которых Ярослав не понял. Но Сбыслав быстро ответил на том же языке, и князь негромко спросил Яруна:
– Сбыслав понимает татарский?
– Анда его научил, – улыбнулся Ярун. – А еще кипчакскому и арабскому. Хороший толмач будет, князь Ярослав.
Взнузданный жеребец яростно грыз удила, нервно перебирая передними ногами, вздергивал головой, не давался, и его еле удерживали двое рослых конюхов. Сбыслав сбросил верхнюю одежду, перемахнул через загородку, прыжком влетел на спину неоседланного коня.
– Пускай!..
Конюхи бросились в стороны, одновременно отпустив удила, и жеребец, пытаясь сбросить непонятную тяжесть со спины, резко поднялся на дыбы, громко заржав. Но Сбыславу не впервой было укрощать непокорных: он успел припасть к лошадиной шее и, коротко подобрав поводья, резко рванул их вниз. Чалый с места сорвался в карьер, то вдруг взбрыкивая, то поддавая крупом, но юноша был цепок, как кошка, всякий раз вовремя чуть отпуская поводья, что заставляло аргамака сразу же рваться вперед.
