Ночью, уже в доме, мать пела Кьерульфа[45] и Нурдрока[46], Грига, это было самое прелестное из всего, как думалось мне потом. В те чудесные часы я была в мире грез.
Когда осенью 1897 года появился на свет мой брат Коре, я была несколько разочарована. Я понимала, что что-то должно случиться. Соседские ребята намекали уже много раз, что скоро к нам прилетит аист, так им сказали родители. «Фу,— думала я презрительно,— аист! Как они могут верить такой чепухе!» Хотя мне было только четыре года, я больше их представляла, что к чему.
И вот однажды я услышала в доме звуки, похожие на детский крик, и затаила дыхание. Неужели? Нет, крик не повторился. Это, наверно, всего-навсего глупая кошка. Но тут появился отец, веселый и довольный, и сказал, что у меня теперь есть маленький братец. Полная нетерпения, я поднялась вместе с отцом по лестнице в комнату матери. Она лежала на широкой двуспальной кровати и улыбалась. Возле нее, в люльке, был крошечный сморщенный малыш. Какой же это брат? Такой малюсенький! Ведь он только и умеет, что кричать!
Отец и мать, напротив, были в приподнятом настроении. Особенно радовались они тому, что это мальчик. Я почувствовала укол ревности, и это чувство удерживалось долго.
Когда Коре было полгода, он заболел скарлатиной, и мать была вне себя от страха. Отец тотчас же вызвал лошадь и коляску из Люсакера и отвез меня к бабушке на Фрогнерсгате (теперь эта улица называется Нобельсгате). За всю поездку он не сказал ни слова и, сдав меня на попечение бабушки и тети Биен, бросился назад домой. Скарлатина в те времена была нешуточной болезнью, и отец не отходил от матери и мальчика, пока опасность не миновала.
Мне в то время прекрасно жилось у бабушки, меня совершенно избаловали, и, когда за мной приехал отец, я не разделила его радости по поводу возвращения домой. Отец был в приподнятом настроении, сияющий. Он обнял бабушку, взял меня на руки и вынес в коляску.
В этот же год, осенью, бабушка умерла. Это было мое первое настоящее горе. Когда я однажды вошла в столовую, мать стояла там, рыдая, а отец обнимал ее. Он гладил ее по плечу и пробовал утешить, но у него самого на глазах были слезы.
«Подойди сюда, дружок»,— сказал он мне, голос его был очень мягок. Он осторожно рассказал мне о том, что бабушка ушла от нас, но ей хорошо и плакать не надо.
Конечно, я заплакала, хотя бы потому, что плакала мама. Потом я убежала в лес, чтобы побыть одной. Я долго ходила по лесу и думала, что никогда уже больше не увижу бабушку. Я никак не могла этого понять. Совсем недавно она была у нас, и я сидела у нее на коленях, играя длинными звенящими сёлье.
В лесу не было цветов, только заросли брусники. Я нарвала букет и пошла с ним домой. Но когда я сказала, что это для бабушки, мама заплакала еще сильнее и всеобщая печаль лишь усилилась.
Коре подрос. У него были золотистые локоны, он носил остроконечную красную вязаную шапочку и был ужасно мил, как говорили все. Мне же казалось, что он глуп и совершенно не умеет играть.
Когда Коре было два с половиной года, холодным ветреным зимним утром мать одела нас и сказала: «Ну, дети, погуляйте часок во дворе!»
Мы мерзли и дрожали от холода и много раз стучались в дверь, просясь домой. Но отец, побывавший в походе к Северному полюсу, безжалостно выталкивал нас назад, на мороз: «Чепуха, малыши, не сдавайтесь!»
Когда отец некоторое время спустя — видно, его начала грызть совесть — вышел посмотреть на нас, он обнаружил, что Коре исчез, а я у соседей в саду. Отец бросился на розыски в чем был. Я слышала его крики с дороги: «Коре! Коре!»
Он шел по следу детских саночек все дальше с холма к фьорду, по льду к мосту у впадения реки во фьорд. Там он увидел толпу. Несколько парней перегнулись через перила моста. Отец подумал, что они разыскивают Коре, что Коре провалился под лед. Он закричал в отчаянии: «Коре! Коре!»
Но тут люди стали показывать на берег, и там среди деревьев отец увидел красную шапочку. У него камень с души свалился, и он так обрадовался, что после обеда до самого вечера играл с нами в гостиной. Мы строили башню из кубиков и разрушали ее. В конце концов мы опрокинули красивую китайскую вазу. Она с грохотом упала на пол. Мгновенный испуг, а мама сидит на стуле, складывает лорнет и хохочет: «Нет, вы невозможны, все трое!»
