В полной тишине он начал подниматься, сначала на колени, потом выпрямился во весь рост. Губы у него были в крови.
Вдруг в полной тишине раздались аплодисменты. Это хлопала в ладоши Альба, с восторгом глядя на Шульгина, который суженными в щелочки глазами следил за Антоном.
А тот вытер кровь платком, аккуратно сложил его, спрятал в карман и снова улыбнулся.
– Да, пожалуй, я был не прав… Молодец. Надеюсь, теперь ты доволен? Спустил пар? Тогда пойдем. Пора поговорить серьезно.
ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА
…За окном глухая ночь, а может, уже и утро. Если сейчас проснуться, то уже раннее утро, а если до сих пор не ложился – то, пожалуй, еще ночь. «Час быка» называл такое время Ефремов. Об этом диалектическом переходе еще и
Прутков писал: «Желающий трапезовать слишком поздно рискует трапезовать рано поутру».
Так вот – ночь, как условились, и ветер хлещет в окно дождевою осенней печалью, и единственное в жизни утешение, что в отличие от прочих нормальных граждан мне не нужно в мутных рассветных сумерках продирать глаза и, проклиная судьбу и горсовет, ждать троллейбуса на остановке, насквозь простреливаемой струями ледяного дождя. Напротив, в самый для трудящихся отвратительный час с полным правом задерну шторы, укутаюсь пледом, как шотландский лорд, и буду спать, сколько пожелаю.
Отчего это так много в моей жизни дождей, туманов, метелей и прочих чудес природы?
А тогда звенело утро, весеннее, солнечное, почти теплое. И словно не было накануне нашей, не скрою, страшной битвы. Страшной не только и не столько обычным в бою страхом смерти, а своей ирреальностью. Ничего подобного мы не испытывали раньше ни на Земле, когда работали с Иркиными «приятелями», ни здесь…
Вечером Сашка сразу уснул, а мы с Алексеем, прокопченные кордитным дымом, вымотанные до последней крайности, сидели на свернутых чехлах на полу боевого отделения и разговаривали. И что удивительно, не о войне, а на самые нейтральные темы.
А когда рассвело, перекусили на скорую руку и пошли. Сашка остался для подстраховки. Чувствовал он себя так, словно его долго ногами били, потому и остался без особых протестов.
Поле боя впечатление производило… Было в том изломанном железе что-то настолько нездешнее, гораздо более нечеловеческое, чем все ранее виденное. Вчера, в горячке боя, мы этого не заметили, а сейчас сразу в глаза бросилось. Бронеходы разбитые прямо кричали, что они из мира, ничего общего с человеческими понятиями не имеющего. В них не было ни одной линии, ни одной плоскости, согласующейся с нашей геометрией. Как бы это поточнее описать – ну, если представить себе рисунок, выполненный сразу и в прямой и в обратной перспективе. Как будто видишь сразу то, что одновременное видеть никак невозможно. Как будто у прямоугольника все четыре угла – тупые. Но все это настолько неуловимо, что понять, в чем фокус, – невозможно.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спрашиваю я у Алексея чисто риторически.
– Честно говоря – мало, – отвечает. – Такой геометрии быть не должно. Так только Морис Эшер рисует.
Полазали мы внутри. Там тоже ничего хоть приблизительно понятного. Никаких ракообразных не обнаружили. Неракообразных тоже. А содержимое бронеходов больше всего напоминало внутренности ламповой ЭВМ пятидесятых годов, как я ее себе представляю, если ее долго, сладострастно крушить ломом. Еще там были такие как бы струны или стеклянные световоды, и ничего больше. Как эти штуки ездили, чем или кем управлялись, где у них двигатели и где оружие – полный туман.
Часа полтора мы бродили по тому кладбищу, можно сказать – одурели от никчемной информации и мало-помалу прониклись комплексом неполноценности пополам с унылой злостью. Решили перекурить.
– Тупые мы с тобой, братец, – на удивление смиренно сказал Берестин.
– Ну, это еще вопрос, – не согласился я: гордость не позволяла. – Возьми самого признанного титана мысли, хоть Ломоносова, и покажи ему «F-16», сбитый зенитной ракетой. Много ли он там сообразит? А разница всего две сотни лет, и техника земная.
– Ну что ж, – говорит Берестин. – Мы еще неплохо держимся. Другие на нашем месте давно бы в футурошок впали…
