В спокойной обстановке Алексей рассмотрел своего нового знакомого повнимательней. Если сначала он показался ему вполне европеоидом, то сейчас стали заметны и отличия. Не настолько значительные, чтобы отнести его к какой-нибудь другой расе, но достаточные, чтобы, встретив подобный типаж на Земле, затрудниться определением национальной принадлежности. Скорее всего, дома Алексей принял бы его за центральноамериканца или жителя Антильских, к примеру, островов.
Кофе Сехмет попробовал, но пить не стал. Из предложенных на выбор пива, воды, апельсинового и мангового сока выбрал манго, курить после еды не стал, но к табачному дыму принюхивался с благожелательным интересом.
Они разговаривали, как это обычно делают не знающие языков друг друга люди, – сопровождая свои слова жестами, усиленной артикуляцией и назидательным тоном. Берестин еще раз и окончательно убедился, что язык Сехмета лежит далеко за пределами его лингвистических возможностей, абориген же воспроизводил русские слова отчетливо и осмысленно.
Устраиваясь на ночевку, Алексей предложил пленнику свою постель в боевом отделении, сам же устроился в кресле, задраив люк, соединяющий отсек.
…К концу второго дня пути Сехмет располагал уже приличным запасом слов, причем говорил практически без акцента.
– Мой отряд дирижаблей – самый северный из всего флота, – рассказывал он. – Мы контролируем территорию на расстоянии десяти часов полета на северо-запад и северо-восток. Дальше этой зоны никто никогда не бывал. Не хватит топлива. Можно лететь по ветру, с выключенными турбинами, но это незачем. С севера нет опасности появления врага. Враг всегда приходит с юга. Или со стороны большой воды. Там, где живешь ты, никто не живет.
– А что за враг? У вас сейчас война?
– У нас всегда война. Враг приходит уже триста лет. И с каждым годом продвигается все дальше. Приходит со стороны моря и любой большой воды, которая соединяется с морем. На железных машинах, похожих на твою, но только в три-четыре раза больше. Сверху я сразу не понял, что твоя машина маленькая. Ориентиров для сравнения не было. И кто может знать, какие еще машины могут быть у врага? Таких, как твоя, мы никогда не видели.
– А зачем приходит враг? Как у вас ведется война? За что?
– Никто не знает, зачем он приходит. Там, куда приходит враг, мы уже жить не можем. Иногда он забирает с собой людей. Но сейчас люди уже не живут в маленьких поселках, которые были там, на юге. Мы постоянно патрулируем земли со всех четырех сторон. Если появляются машины врага – мы их сжигаем. Бывает, он уничтожает и дирижабли. Как – мы не знаем. Просто дирижабль падает, а люди умирают. Но у нас много дирижаблей, и смерти мы не боимся…
– Он приходит большими отрядами?
– Бывает по-разному. Две машины, пять. Раз в несколько лет бывает сто, двести.
– И вы их все уничтожаете?
Сехмет несколько замялся. Но ответил, кажется, честно.
– Нет, пять машин, семь, редко больше… Если приходит очень много – мы больше не бываем в тех краях… Никогда…
«Похоже, они проигрывают свою войну, – подумал Алексей. – Сдают территорию, отступают в малодоступные места. Только противник у них странный. Медлительный какой-то…»
– Что же это за враг? Соседняя империя? И при чем тут море? Они на другом материке живут? Ты хоть раз их видел?
– Сам не видел. Если мы уничтожаем машину, остается только корпус и зола внутри. Ты видел наши бомбы. Но «те, кто знает» («То ли большое начальство, то ли разведчики», – подумал Берестин) говорят, что враг не похож на людей. Он такой… – Сехмет сделал тот же жест: большие пальцы у висков, остальные оттопырены и шевелятся, – огромный, ужасный, убивающий взглядом, со многими конечностями, в белой костяной броне…
– Ни хрена себе, – выругался Берестин.
Ему впервые за многие месяцы стало вдруг по-настоящему жутковато. «Ну и залезли мы, – подумал он. – Тут, похоже, еще и разумные ракообразные имеются».
Знобкий холодок между лопатками появился у него не потому, что он испугался. Гуманоиды, негуманоиды – какая, в сущности, разница? Дело было в том, что поколебалось все его представление о мире как о целостной, познаваемой и, если угодно, разумной системе. Все, что происходило раньше, – начиная от встречи с Ириной и до этого вот момента, – в какие-то рамки все же укладывалось. А теперь он испытывал состояние человека, который, если использовать категории живописи, вдруг осознал, что существует он не в том мире, который изображали Репин, Шишкин, Левитан, и не в том даже, что на картинах Пикассо, а только исключительно в мире Босха и Сальвадора Дали!
