Она вдруг хватает стакан с водою и хлопает его оземь. Вода обливает туфли Сони.
— Ты с ума сошла?
Соня в испуге кидается в сторону.
— Да!.. Да!.. Да!.. — бешено кричит Маня, топочет ногами и рвет на себе волосы. — Я хочу убить его! Я хочу умереть…
— Ах, пожалуйста!.. Сделай одолжение! Умирай! Никто не заплачет…
— Я ему напишу, чтоб ноги его не было здесь! Но Соня багровеет мгновенно, как отец.
— Посмей только! Посмей! Ты забыла, что я его… Разве ты одна на свете? Ах! Всегда ты была такой! Но я не позволю тебе оскорблять его! Слышишь ты? Не позволю!
Это первая их крупная ссора.
— Маня! — кричит дядюшка, стоя у лестницы в светелку. — Иди. Поклонник приехал.
С площадки сверху глядит на него стаявшее бледное личико с огромными испуганными глазами.
— Кто?
— Эге!.. Вопрос недурен. Который из двух, спрашиваешь ты? Летучий Голландец.
— Штейнбах? — кричит Соня.
И кидается вниз, оттолкнув Маню.
— И знаешь, душа моя? Он очень эффектен верхом. И чудная лошадь. Вчера я не обратил внимания. Не хуже твоего Нелидова в седле. Ей-Богу! Поди ж ты! И почему мне всегда казалось, что нет еврея, который не боялся бы лошадей и собак?
Маня сходит вниз не скоро. Все в парке. «Слава Богу!..»
Как она ни старается владеть собою, но лицо ее выдает. Штейнбах говорит с дядюшкой. Он внезапно оборачивается на ее шаги. И, окинув ее всю одним острым взглядом, почтительно склоняется перед нею. Соня, сощурившись, с видом классной дамы, зорко следит за обоими.
Вот Маня подняла ресницы. Ах! Если бы взгляды могли убивать, бедный Штейнбах лежал бы бездыханным на песке. Как она отдернула руку! Точно действительно дотронулась до жабы. Она даже не хочет скрыть брезгливости.
«Подлая девчонка!.. — думает Соня. — Ну, погоди…»
— Маня! — как-то слащаво говорит Вера Филипповна, — какое удовольствие предстоит нам всем! Марк Александрович справляет послезавтра день рождения. И приглашает нас на пикник. Будет катание на лодках, иллюминация…
— И фейерверк, душа моя. Фейерверк, который ты обожаешь. Будут ракеты, похожие на тебя, — смеется дядюшка.
— Сядь, Маня! Соня, подвинься! — подхватывает Вера Филипповна, испуганная бледностью девушки. — А в котором часу собираемся, Марк Александрович?
— К семи, если вам удобно, я пришлю коляску.
— Да, пожалуйста. В нашей мы все не уместимся. А кто же будет еще?
Штейнбах чуть заметно поводит плечами.
— Я никого не зову, Вера Филипповна. Кто вспомнит, тому я рад.
— Ах, днем у вас, наверно, визиты будут?
— Опять-таки, я никого не жду. Я здесь человек новый. И я не знаю до сих пор, как моя репутация адвоката по политическим делам после девятьсот пятого года отразилась на моих отношениях с… друзьями отца. Впрочем… я этим мало интересуюсь.
«Это возможно, — думает дядюшка, внимательно вслушиваясь в тембр его голоса. — Возможно, что ты не врешь. Да и на что тебе губернатор? И, вообще, шут тебя знает, чего ради ты тут околачиваешься?»
Дядюшка в мыслях «про себя» допускает иногда тривиальность выражений. Даже любит их. Он точно вознаграждает себя за неизменную корректность на людях.
«Надо ехать днем и поздравить, — соображает он за себя и зятя. — Неловко. Все-таки соседи».
— А фейерверк вы из Киева выписали, конечно? — спрашивает он с легкой дрожью в голосе.
— Из Москвы.
Дядюшка усиленно курит. Если бы ему такое состояние! Вот же умеют жить люди…
Маня решается поднять глаза.
Он сидит далеко, на краю скамьи. Согнулся опять что-то задумчиво чертит на земле рукояткой хлыстика.
Господи! Что он еще там пишет?
Она то и дело смотрит на его профиль, На нем другая шляпа. Не панама. Где-то она уже видела его в ней. Когда? «Ах, не все ли равно! — сердится она на себя. — Что мне за дело?»
И костюм на нем другой. Плаща нет. Темный пиджак. Он в нем кажется тоньше. Очень идет! И гетры. Какие у него стройные ноги!
Вдруг… кровь кидается ей в голову. Она вспомнила. В этом костюме она видела его в тот вечер… Последний. Перед отъездом. Боже! Как она была безумно влюблена тогда…
Сердце глухо стукнуло и точно остановилось. Волшебный вечер их первого сближения, осиянный поэзией и негой, вдруг встает перед нею. Словно сказка Шехерезады.
