Не выпуская рук Мани, он притягивает ее к себе ближе. И голос его дрожит и крадется в ее душу.
— Маленькая фея! Вы не знаете, какой жалкий нищий сидит перед вами! Вы не знаете, как голодна его душа! Как убога жизнь! Вы не понимаете, как он мучительно завидует вашей непосредственности и вере в себя! Вы так богаты! Вы так щедры! Люди ничего не дали мне, кроме глубокой усталости и отвращения! Вы подарили мне мои красивые сны. Мои робкие и бледные надежды. Пусть я обманулся! И снова проснусь завтра таким же одиноким и нищим, каким был до встречи с вами! Я все-таки был счастлив этим обманом… Взамен требуйте от меня всего, включая и мою жизнь! И с радостью положу ее к вашим ногам!
Маня глядит в его зрачки. Так глядят в бездну. Тихо кружится голова. Сладко замирает сердце…
Жуткое блаженство…
— Вы меня любите, Марк? — в безграничном изумлении, как во сне, спрашивает она.
— О, Маня…
И ничего больше. Ни одной клятвы. Ни одного признания.
К чему? Его голос пронзил ее душу. От его взгляда задрожали все ее нервы. Она верит… Она счастлива…
Он обнимает ее тихонько. Тихонько привлекает к себе. Прекрасно и трагично его одухотворенное лицо.
Она берет в обе руки его голову. И целует лоб, эти скорбные брови. Потом прижимается к его голове Щекой…
Он замер под этой лаской.
Они сидят неподвижно. Оба с закрытыми глазами. И слушают полнозвучную тишину своих душ…
Дождь идет ежедневно. И Маня, в плаще с капюшоном, в калошах, приходит в известный час к Роще, где ждал ее когда-то Ян.
Теперь там ждет ее Штейнбах. Он везет ее к себе в кабриолете. И потом довозит обратно до рощи.
Маня огорчена. Вера Филипповна встревожена ее Прогулками в такую пору. Кто-то видел ее по дороге в Липовку…
Она дрожит за эту тайну! Какой ужас, что ее захватают чужие руки! Будут сплетничать, связывая с улыбкой их имена!
— Какая пошлость — жизнь! — говорит Штейнбах. — Вы даже не понимаете всего, что могут сказать про нас. У людей нет фантазии. И нет потребности в красоте. Они счастливы только, когда могут выполоскать в уличной грязи вашу душу. Это они называют «общественным мнением».
Маня говорит уныло:
— Теперь приезжайте к Горленко и знакомьтесь со мной! Больше нам ничего не остается! Барометр упал… Дождь может идти две недели… Приезжайте завтра. Но помните, что мы незнакомы! В сущности, это правда… Мы будем уже не те в другой обстановке…
Они долго молчат, подавленные.
— Марк, за обедом говорили о вас…
— Конечно, бранили?
— Представьте, не очень. Говорили, будто вы талантливый адвокат.
Он кривит губы.
— Вы, может быть, думаете, что это улыбка? — строго спрашивает она его. — Это просто гримаса. Я вас не выношу, когда вы улыбаетесь! Не выношу!
— Простите! Не буду… Он уже смеется.
— А теперь ненавижу! — Она топает ногой. — Какой у вас циничный, отталкивающий смех!
— Нет, Маня… У меня полное отсутствие талант. Если б мне пришлось красноречием добиваться приза в жизни… любви, например, я не сумел бы бороться даже тогда. Адвокат без темперамента и творчества — одно недоразумение. Я именно таков…
— Жаль… Мне было приятно слышать. Значит, у вас нет темперамента? Нет?
— Абсолютно никакого… Как у амфибии.
— Какая гадость! — Маня смеется. — А что же у вас есть?
— Чудовищная чувственность… Это в крови семита.
Маня задумывается.
— А какая разница? Какая?
— У Яна и Зямы чувственности не было. Или она спала глубоко. Но в их душах царили глубокие страсти, толкавшие их к подвигу или к преступлению, руководившие их жизнью. Идея… женщина… Все это заполняло их душу. Затопляло ее, как могучая волна. И они действовали и любили смело, ярко, не рассуждая.
— А вы? А вы, Марк?
— А я? Я люблю тело женщины. И ощущения, которые око мне дает. Иногда какой-нибудь поворот головы, какая-нибудь одна линия в лице или в фигуре сводит меня с ума. Иногда манера смеяться. Манера… ласкать. Здесь масса оттенков… Каждая женщина глубоко индивидуальна в своей любви. Но я страшно холоден и беден душой. Страсть, Маня, это молния, которая ослепляет. И часто зажигает душу другого. Чувственность — это болотные огоньки. С ними все так же темно и жутко… И холодно… Вы гонитесь за ними. Они исчезают.
