Ключи счастья. Том 1 - страница 19
Он долго молчит, задумавшись. И тонкие брови его сдвинуты. И так много значения в этом лице и в этом молчании, что сердце Мани падает от предчувствия.
— Слушайте меня внимательно, Маня! Человечество заблудилось в густом тумане. Оно так привыкло к сумраку, что боится солнца. Оно трусливо прячется в стенах храма, затхлого и мрачного. И по инерции молится старым богам, и вот родятся великие художники. Часто бессознательно, одним образом они свергают кумиров. Они разрушают стены старого храма… И вот вы уже видите там, вверху, клочок голубого неба! Да, Маня… Их заслуга в том, что они смело рвут туман, в котором блуждают наши души, и кричат нам; „Вот солнце! Глядите!.. Пусть ваши очи слепнут от боли! Все же имейте мужество жить с открытыми глазами!..“ Да… Зачастую, сам не ведая, художник одной яркой книгой разрушает законы ходячей морали вернее, чем философы и социологи. Он говорит с толпой…
Ян тихонько целует руку Мани. Ее огромные, тревожные глаза глядят ему в душу. Ее собственная душа раскрыта перед ним, как свежая чаша цветка.
— Мы переживаем странную эпоху освобождения плоти. Это заря идущего дня. Это несомненно революционное движение. Высоко поднялась волна мятежного духа. Пусть на волне вскипает гребень пены! Пусть все уродливое и фальшивое ринулось за высокой идеей и хватается за ее знамя! Пена исчезнет. Уродливое отпадет. И упавшая волна вынесет на берег светлый жемчуг. Не все, Маня, поступают, как Глан… Но разница лишь в темпераменте и миросозерцании. Инстинкты одинаковы. И инстинкты не лгут. И… приготовьтесь к удару, моя маленькая Маня! Вечной любви нет…
— О, Ян!.. Зачем? Зачем?
— Ее нет, если любовь понимать как страсть, как желание. Недаром греки изображали Эроса крылатым. Глубокий смысл в этом мифе… Привязанность остается. Страсть уходит. Наши желания священны, но у них нет завтра… Любовь, потеряв желания, может жить годы, может жить вечно, эволюционируя и изменяясь. Но то, что давало ей краски, исчезает, повинуясь загадочным, неуловимым законам. Глан любит одну, желает другую, и в этом нет ни измены, ни пошлости, ни грязи. Жизнь, Маня, может поставить перед вами ту же дилемму. И если вы будете правдивы и смелы, вы поступите так же.
— Нет! Нет! Что вы говорите, Ян?
— Откройте глаза, Маня! Глядите вверх! В вас говорит сейчас сектантка и рабыня, которой страшно даже имя свободы. Ах, если б у меня была дочь, как вы! Я устранил бы от нее всю современную сентиментальную и лживую литературу мещан. Я дал бы ей „Пана“, „Homo Sapiens“. Я дал бы ей Мопассана, Боккаччо и наивную литературу Средних веков. Одним ударом я отнял бы у нее все иллюзии в самом зародыше. И этим путем я повел бы ее к освобождению… Да, Маня, это тернистый путь! Но это единственный выход из рабства.
Он долго молчит. Она шепчет, заглядывая в его лицо.
— О чем вы думаете, Ян?
— Я чувствую влияние грядущей морали. Где-то дремлющих глубинах человеческого духа зарождайся эта сила. Новый мир реет передо мною… Надо создать этот мир!
Уже близок август. Скоро надо возвращаться в Москву.
Каждый день, от двух до четырех, Маня видите с Яном в роще. Если идет дождь, она приходит в его комнату.
Они сидят рядом, обмениваясь нежными, робкими ласками. Он сдержан. Она экспансивна. Она первая целует его и просит обнять ее. И ему стоит огромного труда держать на цепи стихийную страсть, толкающую его к этой девушке.
Они часто читают стихи. А еще чаще молчали, наслаждаясь собственными ощущениями.
— Я всю эту зиму буду мечтать о вас. Вы будете мне писать? Будете? Постарайтесь приехать в Москву. Приедете?
— Да. Непременно. Хотя климат Москвы мне вреден.
— Почему? Почему? Это не Петербург. Там сухо. Там солнце.
Ян молча улыбается…
Ян сияет. Штейнбах дал деньги. Теперь надо кое куда съездить, кое с кем повидаться. Но это потоми потом… Когда уедет Маня. Теперь же дорога каждая минута.
Один раз, когда Маня выходит из комнаты Яна она лицом к лицу сталкивается с Зямой.
— Что надо здесь этой девчонке? — грубо спрашивает он Яна, когда тот возвращается, проведет свою даму.
Запавшие глаза Зямы сверкают мрачным огнем.
