Иногда, правда, заходил Саня. Два раза заходил. Он развлекал меня тем, что рассказывал всякие дурацкие истории, которые приключались с ним и его приятелями из института. Мы смеялись, пили горячий чай, снова смеялись… Меня обрадовала весть, что он помирился с Леной, и вроде бы как их отношения вошли в прежнюю колею (это оказалось ложью; не знаю, какая причина заставила Саню солгать мне о налаженных отношениях с Леной, может быть, сочувствие моей болезни и нежелание огорчать меня плохими новостями?). В общем, мне было тепло от того, что старый друг находился рядом, хоть и рисковал подхватить поганый вирус.
Именно тогда Саня смеялся в последний раз. По-настоящему, искренне и весело смеялся.
Я думаю, что у него ещё был какой-то шанс измениться снова, стать прежним, даже после убийства Сыракова. И может быть он тоже так думал, но не мог… или не хотел восстанавливать всё на круги своя.
Я абсолютно уверен в одном: когда Саня убил во второй раз, то обратной дороги для него больше не существовало.
Человек в нём, та человеческая сущность, что есть в каждом из нас, основа самой души провалилась глубоко под землю. Глубже газовых карманов и нефтяных полостей; глубже залежей угля и костей динозавров; глубже магмы и даже железного ядра нашей планеты. Сквозь расстояние и время она провалилась туда, где полно огня, но нет света; где бесконечно жарко и бесконечно холодно; где страдают обреченные на вечную погибель души грешников и пируют слуги Сатаны…
На самое дно Мироздания.
В Ад.
Если вы спросите меня, что такое Ад, то я отвечу, что не знаю и не горю желанием узнать. Это не то место, куда бы я хотел попасть в последнюю очередь; более того, я даже не хочу вообще ничего знать об этом месте. Само упоминание о нём вызывает холодный пот и дрожь в конечностях, а по ночам приходят ужасные кошмары с кричащим пробуждением.
Мне и раньше снились кошмары про всяких призраков, оживающих покойников, собственную смерть и так далее, но пробуждение всегда было быстрым и давало облегчение. Лишь смутные воспоминания о пережитом сне, лишенные эмоций, катались поутру в голове.
После всей этой истории с Саней ситуация изменилась.
Теперь мне снятся другие кошмары. Основа их та же: покойники, беснующиеся черти, смерть в разных проявлениях. Но приходят они чаще, почти каждую ночь. И пробуждение больше не даёт никакого облегчения, никакой мысли типа это-всего-лишь-сон-слава-богу, никакой радости жизни.
Пробуждение медленное и липкое, вязкое словно желе; как будто приходится подниматься с глубины смердящего болота, борясь с цепкими лапами тины и водорослей, отбиваясь от разбухших и полуразложившихся рук давным-давно утопших людей. Воздуха всегда не хватает, и уже когда я понимаю, что в следующую секунду мой мозг отключится от отравления углекислым газом, а легкие разорвутся в горячей агонии, я опускаю голову и смотрю вниз, в сторону дна.
Теперь всегда я просыпаюсь с криком, диким криком первобытного животного ужаса.
Любой сон – это отражение реальности. Он состоит из фрагментов, которые впитал мозг за прожитый день, прожитую жизнь. В нём есть часть сознания и часть подсознания. Но он – отражение реальности. И мне страшно, когда я думаю о том, что реальность может иметь такое отражение.
Я верю в Бога.
Раньше был атеистом, но теперь верю. Приходится, знаете ли, верить в него, когда убеждаешься в существовании Дьявола.
Именно его – библейского падшего ангела – я вижу в снах, когда поворачиваю голову.
Взгляд скользит по бело-синей руке, ухватившей меня, пока не упирается в лицо Сани. Он словно хочет пойти выпить со мной по кружке пива – не более, – и это отражается на его лице. Но внезапно, как вспышка молнии раскалывает небо, так его лицо искажает маска лютой ненависти и злобы. Набухшая кожа гниет и пузырится, пока полностью не исчезает вместе с мышцами. Бездонные глазницы черепа на мгновение впиваются в меня взглядом, обрывки водорослей хаотично колышутся в зубах нижней челюсти, а затем сам череп медленно запрокидывается назад.
Но вместо подбородка и шеи мне открывается лик Сатаны.
Рука самого Дьявола тащит меня вниз.
