Лишний раз испытав разочарование, бедняжка Люс цепляется за меня и следует за мной, словно тень, источая шёпотом насмешки и угрозы:
– Стоит, право же, напрягать мозги ради таких похвал! Хороши они обе, нечего сказать. Сестра виснет на руке мадемуазель Сержан, как корзина. Как только прохожих не стыдится – впрочем, их это не больно волнует.
Они и впрямь плевать хотят на прохожих.
Мы возвращаемся с триумфом! Все знают, откуда мы вернулись, и знают результаты экзаменов – мадемуазель заранее телеграфировала. Люди стоят у дверей и дружески нас приветствуют. Мари ещё больше сокрушается и втягивает голову в плечи.
Мы несколько дней не видели школы, и теперь по возвращении она кажется нам ещё лучше: красивая, как игрушка, вся вылизанная, белая – посередине мэрия, по бокам корпуса для мальчиков и девочек, просторный двор, в котором, к счастью, сохранились кедры, небольшие правильные клумбы во французском стиле, тяжёлые железные ворота – слишком тяжёлые и мрачные, – уборная с шестью кабинками, тремя для больших, тремя для маленьких (из трогательной стыдливости кабинки для больших снабжены сплошными дверями, в то время как кабинки для маленьких – половинными), отличные спальни на втором этаже, на светлые окна и белые занавески которых обращаешь внимание уже с улицы. Долго ещё её оплачивать несчастным налогоплательщикам. Уж такая красивая – вылитая казарма!
Ученицы встречают нас невероятным гвалтом: Эме на время отлучки доверила своих подопечных, как и старшеклассниц, убогой мадемуазель Гризе, и в результате классы закиданы бумажками, башмаками, огрызками яблок… Мадемуазель Сержан хмурит рыжие брови, и тут же воцаряется порядок, чьи-то руки услужливо подбирают огрызки, чьи-то ноги вытягиваются и вновь напяливают на себя разбросанные башмаки.
В животе у меня урчит от голода, и я отправляюсь завтракать, предвкушая встречу с Фаншеттой, садом, папой: беленькая Фаншетта жарится и худеет на солнце, она встречает меня пронзительным удивлённым мяуканьем; зелёный запущенный сад зарос травой, трава лезет, тянется вверх к солнцу, которое загораживают ей высокие деревья. А вот и папа, встречающий меня ласковым хлопком по плечу:
– Что с тобой случилось? Давно тебя не видел!
– Но папа, я сдавала экзамены.
– Какие экзамены?
Говорю вам, второго такого, как папа, нет. Я с готовностью пересказываю ему события последних дней, меж тем как он пощипывает рыжую с проседью бородищу. Вид у него довольный. Скрещивание слизняков явно принесло небывалые результаты.
Я позволяю себе четыре-пять дней отдохнуть, побродить по Матиньону, где опять встречаю свою сводную сестру Клер, на сей раз она заливается слезами: её возлюбленный покинул Монтиньи, даже не удосужившись её предупредить. Через неделю Клер обзаведётся новым ухажёром, который бросит её спустя три месяца; она недостаточно хитра, чтобы удержать парня, и недостаточно практична, чтобы женить его на себе; а так как она упрямо сохраняет благоразумие… подобное положение дел может затянуться.
А пока она пасёт своих двадцать пять баранов, немного похожая на пастушку из комической оперы, немного смешная в своей большой шляпе колоколом, которая сохраняет лицо от загара, а волосы – от выгорания (от солнца волосы желтеют, дорогая!), в синем с белым узором фартучке и с романом (красными буквами на белой обложке заглавие: «На празднике»), засунутым в корзину. (Это я дала Клер почитать Огюста Жермена, чтобы приобщить её к жизни взрослых! Увы! Будет, наверно, и моя вина во всех тех диких глупостях, которые она натворит.) Уверена, что она считает себя несчастной, в самом поэтическом смысле слова, печальной покинутой невестой, и, когда остаётся одна, ей нравится принимать ностальгические позы: «откидывать руки, как ненужное орудие»[12] или сидеть понурив голову, наполовину скрытую распущенными волосами. Пока она пересказывает мне скудные события последних четырёх дней вкупе со своими невзгодами, я забочусь о её овцах, посылая за ними собаку: «Приведи их, Лизетта! Приведи сюда!», – и раскатисто произношу «бррр… зараза!», чтобы отогнать их от овсов, – я к этому привыкла.
