Сегодня я снова принимаюсь за свой дневник, поневоле прерванный во время моей болезни, моей тяжёлой болезни – думаю, я и вправду была очень больна!
Да и сейчас ещё я чувствую себя недостаточно окрепшей, но то время, когда я лежала в горячке, время великого отчаяния, кажется, уже позади. Конечно, я по-прежнему не могу взять в толк, как это люди для собственного удовольствия живут в Париже, если их к этому ничто не принуждает, но начинаю постепенно понимать, что можно и в самом деле интересоваться всем, что происходит в этих огромных семиэтажных коробках.
Мне следует, ради чести своего дневника, рассказать, почему я нахожусь в Париже, почему покинула Монтиньи и свою дорогую, свою странную Школу, где, нимало не заботясь о всевозможных слухах и разговорах, мадемуазель Сержан продолжает нежно лелеять свою драгоценную крошку Эме, в то время как ученики безобразничают и развлекаются как могут; рассказать, почему папа вдруг бросил на произвол судьбы своих улиток, словом, обо всём, обо всём!.. Наверняка я совсем уж буду без сил, когда закончу свой рассказ! Потому что, знаете, с прошлого года я ещё больше похудела и ещё чуточку вытянулась; несмотря на свои семнадцать лет – мне как раз позавчера исполнилось семнадцать, – выгляжу я едва на шестнадцать. Поглядим-ка на себя в зеркало. Ох, это так!
Ты довольно мил, мой острый подбородочек, но, заклинаю тебя, не вздумай ещё больше заостриться. А вы, мои ореховые глаза, вы упорно хотите оставаться ореховыми, и я вовсе не стану вас этим попрекать; но с чего это вдруг вы прячетесь под бровями с притворно скромным видом? Да, конечно, это мой рот, тут нет никаких сомнений, но он такой мертвенно-бледный, что я не удерживаюсь и натираю свои короткие бесцветные губы лепестками красной герани, стоящей на окне. Цвет, впрочем, получается какой-то грязно-фиолетовый, так что я сразу же слизываю краску. А вы, бедные мои уши! Маленькие, белые, какие-то анемичные уши, я прячу вас под кудряшками, но всё же украдкой посматриваю на вас время от времени и легонько пощипываю, чтобы вы стали хоть немножечко краснее. Но самое ужасное – мои волосы! Просто прикоснуться к ним не могу, сразу слёзы на глаза наворачиваются… Волосы мои остригли, и остригли так коротко, что они едва прикрывают уши, остригли эти рыже-каштановые локоны, мои красивые тугие завитки! Чёрт побери, те десять сантиметров, которые остались от моих волос, стараются как могут: закручиваются в кольца, распушившись, увеличиваются в объёме, спешат поскорее отрасти – но всё равно каждое утро, прежде чем намылить шею, рука моя невольно тянется приподнять тяжёлую копну волос, и мне становится невыносимо грустно…
Прекраснобородый мой папа, я сердита на тебя почти так же, как и на самоё себя. Такого отца нарочно не придумаешь! Послушайте лучше сами.
Почти завершив свой довольно объёмистый труд – «Описание моллюсков Френуа», – папа отослал большую часть рукописи парижскому издателю Массону. и с этого дня его охватило чудовищное нетерпение, лихорадочное ожидание. Как это так! Выправленные гранки, высланные ещё утром с бульвара Сен-Жермен (тут всего-то каких-нибудь восемь часов пути по железной дороге), не были получены в Монтиньи в тот же самый вечер! О! Почтальон Дуссин мог бы такого о себе наслушаться! «Поганый бонапартист этот почтальон, не желает доставлять мне корректуру! Рогоносец проклятый, поделом же ему!» А уж эти типографщики, о-ля-ля! Весь день по дому разносились угрозы «скальпировать» этих искусных умельцев скандальных опечаток, сыпались проклятия на головы этих «порождений Содома». Моя хорошенькая кошечка Фаншетта, особа весьма благовоспитанная, возмущённо вскидывала брови. Ноябрь был дождливым, и заброшенные улитки подыхали одна за другой. Поэтому в один прекрасный вечер папа, запустив пальцы в трёхцветную бороду, объявил мне:
– Печатанье моей книги совсем не движется, типографщики просто плюют на меня, поэтому самым разумным (sic[1]) для нас было бы переехать в Париж.
Папино предложение потрясло меня. Подобное простодушие в сочетании с подобным же безумием совершенно выбили меня из колеи, и я попросила всего неделю на раздумья.
