– Мадемуазель Сержан сказала мне, что вы… музыкантша.
– Да, мадемуазель, я играю на пианино.
– Но тогда вы понимаете в музыке больше моего, – воздев руки, восклицает она.
Это вырвалось у неё так искренне, что я не могу удержаться от улыбки.
– Знаете, вы сейчас споёте с листа, и я вас отпущу. Я подышу вам что-нибудь посложнее, ведь вы всё равно справитесь.
Отрывок «посложнее», который она нашла, оказался довольно простеньким, но ей самой все эти шестнадцатые доли, семь бемолей у ключа показались «жутким» кошмаром. Я пою его allegro vivace перед обступившими меня девчонками, вздыхающими кто от зависти, кто от восхищения. Мадемуазель Мишло одобрительно кивает и к досаде присутствующих без дальнейших проволочек ставит мне двадцать.
Уф! Наконец всё позади! Теперь снова Монтиньи, школа, лес, любовные игры учительниц (бедная Эме, как она, наверное, истомилась в одиночестве!). Я сбегаю во двор. Ожидавшая меня мадемуазель Сержан поднимается.
– Ну что, всё?
– Да, наконец-то! По музыке у меня двадцать.
– Двадцать по музыке! – хором восклицают подружки, не веря своим ушам.
– Не хватало ещё, чтобы вы не получили двадцать по музыке, – с равнодушным видом говорит мадемуазель, но в душе она польщена.
– Какая разница, – с ревнивой досадой бросает Анаис. – Двадцать по музыке, девятнадцать по сочинению… если у тебя много таких оценок!
– Успокойся, лапочка. Красавчик Рубо на меня не расщедрился.
– Это почему? – тут же всполошилась мадемуазель.
– Потому что я отвечала ему не очень. Он спросил, из какого дерева делают флейты… нет, карандаши… что-то вроде этого. Потом пристал с чернилами… с Боттичелли – в общем, мы с ним не столковались.
Директриса помрачнела.
– Не удивлюсь, если вы сделали какую-нибудь глупость! Если вы провалились, пенять будет не на кого, только на себя.
– Не скажите. Во всём виноват Антонен Рабастан. Он возбудил во мне такую неистовую страсть, что я забросила занятия.
На это Мари Белом, сложив свои руки акушерки, говорит, что, будь у неё возлюбленный, она ни за что не объявила бы об этом с таким бесстыдством. Анаис косится, пытаясь определить, шучу я или нет, а мадемуазель, пожав плечами, ведёт нас обратно в гостиницу. Мы плетёмся едва волоча ноги и то и дело отстаём, так что мадемуазель приходится без конца кого-нибудь поджидать на повороте. Мы ужинаем, зеваем от усталости, но едва пробило девять, как нас охватывает лихорадочное возбуждение: надо пойти прочитать на двери сего неказистого рая имена тех, кто «выдержал экзамены.
– Я никого не возьму, – заявляет мадемуазель. – Пойду одна, а вы подождите.
Но раздаются такие стенания, что она смягчается и разрешает нам идти.
Мы вновь предусмотрительно запаслись свечами, но они на этот раз оказались лишними: чья-то доброжелательная рука прицепила над белым листом с нашими фамилиями большой фонарь. Я немного опережаю события, говоря «нашими», – вдруг моей в списке не будет? Анаис от радости лишится чувств! Не обращая внимания на выкрики, толчки, хлопанье в ладоши, я читаю, довольная: «Анаис, Клодина и т. д.» – значит, все? Увы, кроме Мари.
– Мари срезалась, – шепчет Люс.
– Мари в списке нет, – бормочет Анаис, с трудом сдерживая злорадную усмешку.
Бедняжка Мари, бледная как смерть, стоит не шелохнувшись перед треклятым листком, не сводя с него расширенных, круглых, блестящих, как у птицы, глаз. Потом уголки её губ вытягиваются, и она начинает громко рыдать… Огорчённая мадемуазель уводит её. Мы идём следом, не обращая внимания на прохожих, которые на нас оглядываются. Мари жалобно голосит.
– Мари, будьте же благоразумны, – успокаивает её мадемуазель. – В октябре вам повезёт больше. Подумаешь, поработать два лишних месяца…
Но Мари безутешно заливается слезами.
– Говорю вам, вы всё сдадите! Я обещаю! Вы довольны?
Такое уверение действительно производит своё счастливое действие. Мари теперь лишь скулит, как крошечный щенок, оторванный от матери, и вытирает слёзы.
Платок у неё хоть выжимай, недолго думая она действительно выжимает его на мосту. Стервозина Анаис говорит вполголоса:
– Газеты предсказывают паводок на Лиссе.
