Рабастан больше не показывается: он твердит во всеуслышание, что, дескать, страшится «этих страстей-мордастей». Сам он в восторге от своего каламбура, а Эме с директрисой ничего вокруг не замечают. Они так и ходят друг за другом, точно нитка за иголкой, и так беззаветно предаются любви, что я, потеряв всякую охоту их дразнить, почти завидую их чудесной способности забывать обо всём на свете.
…Ну вот! Свершилось! Всё к этому и шло! Вернувшись домой, я нахожу в кармашке портфеля письмо от малышки Люс.
Моя дорогая Клодина,
Я очень тебя люблю, а ты как будто не догадываешься – мне так горько. Ты ко мне и добра и не добра, ты отказываешься принимать меня всерьёз, я для тебя вроде собачки; ты не представляешь, какую боль ты мне этим причиняешь. А ведь нам могло быть так хорошо – посмотри на мою сестру и мадемуазель, они безумно счастливы и ни о чём другом не думают. Пожалуйста, если тебя не рассердило моё письмо, ничего не говори мне завтра утром в школе, мне будет очень неловко. По тому только, как ты со мной заговоришь днём, я сразу догадаюсь, хочешь ли ты быть моей любимой подружкой.
Целую тебя от всей души, дорогая моя Клодина. Надеюсь, что ты сожжёшь это письмо и никому не станешь его показывать, чтобы не причинять мне неприятностей – это было бы на тебя не похоже. Ещё раз целую тебя со всей нежностью и с нетерпением жду завтрашнего дня.
Твоя малышка Люс.
Право же, нет, не хочу! Я бы ещё подумала, окажись на месте Люс человек, превосходящий меня силой и умом, человек, способный причинить мне боль, принудить к покорности; Люс же – порочный зверёк, быть может, не лишённый обаяния, прилипчивый, мурлыкающий в ответ на малейшую ласку, но слишком безропотный и робкий. Я не люблю тех, над кем обретаю власть. Её письмо, милое и бесхитростное, я тут же разорвала, а клочки сложила в конверт, чтобы отдать их ей.
На следующий день утром я вижу её озабоченное личико, прильнувшее к окну, – она ждёт меня. Бедняга Люс, её зелёные глаза потускнели от тревоги! Но ничего не поделаешь, не могу же я лишь ради её удовольствия…
Вхожу. К счастью, она одна.
– Держи, Люс, это то, что осталось от твоего письма, – видишь, я недолго его у себя держала.
Ничего не говоря, Люс машинально берёт конверт.
– Чудачка! Что ты вздумала делать на этой галере – я хочу сказать, на галерее второго этажа, у запертой комнаты мадемуазель Сержан? Вот куда тебя занесло! Однако я ничем не могу тебе помочь.
– Как! – восклицает она в отчаянии.
– Ну да, Люс. Ты ведь понимаешь, это не потому, что я слишком добродетельна. Добродетели у меня пока с гулькин нос, я и не выставляю её напоказ. Но видишь ли, в ранней юности меня опалила большая любовь, я обожала одного человека, который на смертном одре заставил меня поклясться, что я никогда… Люс со стоном прерывает меня:
– Ну вот, всё издеваешься надо мной, не зря я боялась тебе писать – у тебя нет сердца. Какая я несчастная, и какая ты злая!
– Ты меня прямо оглушила! Что ты орёшь? Спорим, как надаю тебе по щекам, сразу вернёшься на путь истинный.
– Ах, какая мне разница! Даже смешно!
– Тогда на тебе, бабское отродье! Распишись в получении!
Люс стойко перенесла смачный удар и смолкла. Потом искоса умильно поглядела на меня и ну лить слёзы, утирая лицо руками. Всё, утешилась. Поразительно, до чего ей нравится, когда её бьют.
– Вон идёт Анаис, а за ней куча всякого народа, постарайся принять более или менее приличный вид. Пора в класс, наши голубки уже спускаются.
До экзамена остаётся всего две недели. Июнь, мы изнываем от жары, паримся в наводящих дремоту классах, рот раскрыть и то лень. Я даже забросила свой дневник. А ведь нам ещё приходится разбирать правление Людовика XV, объяснять, какую роль в пищеварении играет желудочный сок, рисовать листья аканта, уметь различать в органе слуха внутреннее, внешнее и среднее ухо. Нет на земле справедливости! Людовик XV делал что хотел, и меня это никоим образом не касается. Ну правда, при чём тут я!
Жара такая, что не до кокетства – вернее, кокетство проявляется теперь в другом: мы как можно больше оголяемся. Я обновляю открытые платья с вырезом каре – это нечто средневековое с рукавами до локтя. Руки у меня пока тонковатые, но довольно милые, а шеи можно не стесняться. Девчонки следуют моему примеру. Вместо того чтобы надеть платье с короткими рукавами, Анаис, пользуясь случаем, закатывает свои длинные рукава до самого верха. У Мари Белом оказались неожиданно пухлые руки при худых кистях и свежая округлая шея. Люди добрые, в такую жарищу хоть голышом ходи! Втайне от других я вместо чулок надеваю носки. Но через три дня девчонки всё разнюхали и давай обсуждать. То и дело кто-нибудь из них шёпотом просит меня приподнять юбку:
