– Ну хорошо, – сказал он. – Куда мы идем?
– Пока что никуда, – ответил Тан. – Сперва мы посмотрим на этих твоих посетителей через окно в зале.
– Почему бы нам просто не выйти и не встретить их? – спросил Каден, любопытство которого пересилило почтительность.
В голосе монаха прозвучала сталь, когда он ответил:
– Из зала мы сможем посмотреть на них так, чтобы они нас не увидели. Возможно, тебе пора уже начать думать о чем-то еще, кроме горшков и ваниате!
Каден споткнулся и чуть не упал. С того самого момента, когда Тан стал его умиалом, он беспощадно муштровал его не думать ни о чем, кроме ваниате. Все, что бы ни предпринимал Каден – от утренней молитвы и полуденного труда вплоть до голой каменной плиты, на которую он укладывался спать, – все было посвящено этой единственной цели. Были, разумеется, и второстепенные задачи – сама-ан, иввате, бешра-ан, кинла-ан, – но все они представляли собой лишь ступеньки лестницы. Он в замешательстве смотрел на своего умиала, но Тан твердой рукой направил его в медитационный зал, к окошку, выходящему на центральный двор.
Двое мужчин, по всей видимости, о чем-то спорили с настоятелем, в то время как вокруг на почтительном расстоянии собралась небольшая толпа монахов. У Кадена перехватило дыхание от великолепного зрелища, которое представляли собой новоприбывшие гости. Восемь лет, проведенных среди хин, приучили его к бритым головам и простым коричневым балахонам. Кожаный пояс был расточительством, кожаные сандалии – непозволительной роскошью. Эти люди, однако же, словно вышли прямиком из изобильных времен его детства.
Более высокий из двоих гостей был облачен в полный доспех; полированные стальные пластины сияли так ярко, что Каден едва мог на них смотреть. На его нагруднике, равно как и на массивном щите, который он опустил к своим ногам, сияло золотое солнце императорского трона. Над его плечами возвышались рукоять и головка огромнейшего двуручного меча, какой Кадену только доводилось видеть. Свой шлем он держал под мышкой – единственная уступка жаркому солнечному дню. Даже на расстоянии Каден мог разглядеть темно-синие глаза на лице, словно выкованном из металла. Не самое симпатичное лицо, но знакомое. Мисийя Ут – вспомнил Каден, чувствуя, как на его губах появляется несмелая улыбка.
– Эдолиец, – тихо произнес Тан.
Каден взглянул на монаха, в тысячный раз подумав о том, что за жизнь он вел до того, как попал в монастырь. Разумеется, золотые узлы на плечах Ута недвусмысленно объявляли о его принадлежности к личной императорской страже, однако эдолийские гвардейцы редко покидали пределы столицы. Откуда Тану могли быть знакомы эти эмблемы?
– Командующий, – добавил Тан.
Каден снова перевел взгляд на узлы. Их было четыре, понял он внезапно. Когда он покидал Рассветный дворец, Первым Щитом был Кренчан Шо, и хотя Шо казался настолько же древним, как сама империя, он с непогрешимым профессионализмом руководил гвардией еще задолго до того, как Каден родился. Когда Каден с Валином пытались улизнуть из дворца, пустившись в очередную ребяческую авантюру, не кто иной, как Шо разыскивал их, Шо читал им нотации об ответственности перед империей, и именно Шо положил их поперек стула и задал им порку, невзирая на их протесты, требования отпустить и обиженные вопли, что «мы же принцы и ты обязан нам повиноваться!». Однажды, когда братья были еще совсем маленькими, у них хватило ума пожаловаться отцу, что Первый Щит плохо с ними обращается. Санлитун только рассмеялся и пообещал повысить Кренчану Шо жалованье за то, что он, помимо охраны, еще и учит его сыновей. Старый командир, очевидно, был мертв; тот факт, что Мисийя Ут носил на плечах четыре золотых узла Первого Щита, не мог означать ничего другого. И хотя Каден все детство провел в непрекращающихся войнах со стариком, сейчас он ощутил в груди пустоту и тупую боль, которую хин отбросили бы как иллюзию, но он сам по-прежнему называл скорбью.
Когда Каден покидал столицу, Мисийя Ут был одним из четырех командиров, непосредственно подчинявшихся Кренчану Шо. Будучи начальником Темной Стражи, он нес ответственность за охрану королевской фамилии от полуночного колокола до рассвета. Каден хорошо его помнил – жесткий, сухой формалист, лишенный обаяния многих других эдолийцев. На своей ночной вахте он расхаживал в полном доспехе даже внутри Рассветного дворца, его лицо постоянно было нахмурено и обращено вниз, так что свет от светильников почти не падал на него. Валин с Каденом всегда его боялись, несмотря на то, что он был призван их защищать.
