Алешина склонила голову набок, сощурилась:
— Из этого я делаю вывод, что ты как раз не знаешь ничего. У меня родились такие подозрения еще там, на торгах. Они использовали тебя.
— Они — это кто?
Алешина словно не услышала. Она сидела в профиль к Александре, глядя прямо перед собой, положив на руль руки. В правом углу ее рта наметилась легкая морщинка — след тревоги или досады.
— Поедем куда-нибудь, позавтракаем, — сказала Алешина, поворачивая ключ в замке зажигания. — В двух словах эту историю не расскажешь.
— Подождите, — остановила ее художница. — Почему вы вообще решили меня найти и что-то мне рассказать?
Алешина медленно повернула голову в ее сторону. Ее голубые глаза потемнели, искры, напоминавшие солнечную рябь на летнем море, погасли.
— Дело в том, что есть вещи, которые знаю только я одна, — медленно, серьезно произнесла женщина. — И последние события убеждают меня в том, что это плохо. Опасно. Я очень открылась на аукционе, разворошила осиное гнездо. Вообще, меня жизнь научила никогда не говорить того, что думаешь. А там, когда я снова увидела эти четки со сверчками… Сама не знаю, что на меня нашло. Вспомнилось прошлое. Сама себе вспомнилась, пятнадцать лет назад. Я была совсем другая. Я тогда во что-то верила.
Пятнадцать лет назад Марина Алешина считалась лучшей студенткой в своем потоке, настоящей звездой третьего курса Института тонкой химической технологии. Общую химию и химическую органику их курсу читал профессор Федотов.
— Это был удивительный человек, — Алешина откинулась на спинку бархатного полосатого диванчика, отсутствующим взглядом провожая прохожих за витринным стеклом кафе. Они с Александрой устроились в углу, за столиком на троих. Алешина, садясь, бросила плащ на спинку третьего стула, чтобы никто на него не покушался. Время близилось к полудню, все столики были заняты, под зеркальным потолком смешивался ровный гул приглушенных голосов. Здесь, среди множества людей, они были словно одни.
— Удивительный! — повторила Алешина, вертя в пальцах кофейную ложечку. Она не сводила с нее взгляда, словно завороженная тусклым желтоватым блеском металла. — То, что Федотов был прекрасным специалистом, даже говорить не надо, нам читали лучшие профессора Москвы. Меня в нем поражало другое. Это был настоящий интеллигент. Ведь такие люди встречаются куда реже, чем думается. Ну, что такое интеллигентность? Высшее образование? Два высших образования? Ученые степени, научные труды? Книги? Награды, премии, конференции, знание иностранных языков? Признание коллег? Да ничего подобного. Видела я людей, у которых все это было в наличии, что не мешало им оставаться самым замшелым, лютым быдлом. Обхамить, унизить слабого, перейти дорогу коллеге, сделать подлость… Потащить в постель студентку из Сибири, которая все знает на «пять», но которую можно срезать до трояка.
Алешина внезапно бросила ложечку на блюдце, и Александра вздрогнула от звона.
— Да, это я о себе, — спокойно пояснила Алешина. — Мне тогда жилось очень трудно. Родители помогать не могли, их лаборатория в Академгородке как распустила всех в отпуск без содержания еще в конце девяностых, так больше и не открылась. Они подрабатывали, где могли. Я запретила им высылать мне деньги. Тоже искала всякую подработку. Полы мыла по ночам в спорткомплексе «Олимпийский». На хлебозаводе в ночную смену стояла. Учиться было трудно, конечно. И еще всякая мразь норовила намекнуть, что я могла бы жить куда лучше, если бы захотела. А я не хотела. А вот Федотов никогда ничего себе не позволял, никаких вольностей. О нем даже не сплетничали. Меня никак особенно не выделял… Но однажды на промежуточном зачете я ответила не блестяще. Он зачет поставил, но сказал, что я могла бы подготовиться лучше. И сама не знаю, как это у меня вырвалось… Привыкла я к нему, что ли? Пожаловалась, как своему человеку, что ночная работа выматывает. Он спросил, что я делаю, задумался. Пообещал помочь. И через неделю я работала на полставки в лаборатории у его друга, Игоря Владимировича Исхакова. Началась новая жизнь. Да вы пейте кофе, остынет!
