Все продолжали молчать, потрясенные так, как бывает потрясен человек подлинным откровением. Первым нарушил молчание дон Рамирес. Он медленно поднялся, поклонился герцогу еще более почтительно, чем прежде, и очень просто сказал:
— Ваше Сиятельство, моя дочь права. Ни один король в мире не заслуживает того, чтобы отдать ему всю свою жизнь без остатка, больше, чем вы. Вы окончательно покорили мое старое сердце, Ваше Сиятельство, и отныне правила вашего дома будут главными правилами всей моей жизни до конца дней. Я думаю, что мои дети и мой благородный друг Педро полностью присоединятся к моим словам.
И четыре пары черных, горячих, подлинно испанских глаз посмотрели на дона Гаспаро, обжигая его огнем преданности и веры, и с каждой он встретился своим мудрым взглядом, даруя надежду и вселяя уверенность.
— Спасибо, друзья. После того как мы с вами отметим день рождения Игнасио, с каждым из вас я персонально обговорю его личную долю участия в нашем общем нелегком и опасном предприятии. А теперь достаточно о делах, — улыбнулся герцог и с этими словами опять обернулся к дону Стефану. — Граф де Мурсиа уже давно горит желанием сделать одно очень интересное для нас всех сообщение.
Дон Стефан встал, благодарно склонил голову и зачем-то отошел поближе к окнам. Сказочный закатный свет осветил его высокую мощную фигуру и заткал пурпуром светлый фрак, придавая ему сходство с одним из тех рыцарей, что когда-то искали Святой Грааль. Все, затаив дыхание, следили за каждым его движением.
— Друзья мои, не обессудьте, я тоже волнуюсь, как и все вы, — начал де Мурсиа. — Этого момента я ждал более двадцати лет. Да, уже более двадцати… — Граф едва приметно вздохнул, словно сожалея об этих промчавшихся годах, но радость снова засветилась в его лице. — Когда-то у берегов далекой Мальорки, я поклялся моему умирающему другу, лейтенанту королевского флота Витторио де Сандовалю, что непременно разыщу его сына и женщину, с которой он так и не успел обвенчаться, и позабочусь о них. Витторио был прекрасным человеком и отважным солдатом. Он погиб, в жестоком бою закрыв своим телом капитана корабля и навеки обессмертив свое славное дворянское имя. И если, господа, вы хотите узнать, как он выглядел, то сегодня нет ничего проще, вы можете просто посмотреть вот на этого молодого человека… — бросив горящий взгляд в сторону Педро, сказал граф и закончил, — …который, как две капли воды, похож на своего отца. — Педро в смятении вскочил и тут же замер, не зная, что делать, и что говорить, и в то же время боясь оторвать глаз от дона Стефана, словно он один и был реальностью в этом открывшемся ему новом мире. — Дай же я обниму тебя, Перикито, обниму за себя и за твоего отца, который не дожил… — тут граф не выдержал и спрятал подозрительно заблестевшие глаза в кудрях растерянно стоящего гвардейца.
Все следили за ними, затаив дыхвние.
Но вот граф отстранил от себя Педро и, держа его за плечи на вытянутых руках, еще некоторое время всматривался в смуглое точеное лицо, и губы его шептали: «Витторио… Витторио… Прости меня, друг мой Витторио…» Педро же в ответ лишь растерянно вздрагивал длинными ресницами и старался не шевелиться все из той же боязни, что хрустальное здание его счастья сейчас рассыплется в прах, в пепел, в ничто… Заметив, наконец, его состояние, де Мурсиа осторожно снял руки с плеч молодого человека и, встав вплотную к нему, ликующе продолжил:
— Но это еще не все, господа. Граф де Аланхэ просил меня доложить нашему повелителю, что в битве за Сарагосу Педро не только заслужил звание капитана гвардии и дворянский титул, но еще и вел себя, как истинный дворянин. А вы, господа, прекрасно понимаете, что это значит. И потому теперь, выполняя клятву, данную в молодости своему другу Витторио, и обещание, данное графу де Аланхэ, я обращаюсь к вам, дон Гаспаро, — дон Стефан склонился перед герцогом в глубоком придворном поклоне, — с ходатайством о подтверждении дарования звания дворянина вашему достойному слуге Педро Сьерпесу и просьбой об узаконении его родового имени.
Все поднялись в какой-то растерянности и застыли, и, казалось, что в Голубой гостиной время остановило свой неумолимый бег. В огромном просторном зале, залитом щедрым светом уходящего солнца, как и двести, и триста, и четыреста лет назад, сидел властительный сеньор, а перед ним в мольбе и надежде стояли его подданные. Картина была настолько живописна, что на мгновение каждому подумалось, не грезит ли он наяву. Но вот закат в последний раз вспыхнул золотом на багетах картин, зала стремительно начала погружаться в таинственную полумглу, и герцог медленно встал.
