Могучее здоровье и природное жизнелюбие быстро делали свое дело, и скоро Педро вновь почувствовал себя полным сил и энергии. Но чем лучше он себя чувствовал, тем сильнее с каждым днем мучил его вопрос, почему дон Гаспаро не удостаивает его даже мимолетного приветствия? Неужели это кара за побег? Но ведь он сполна искупил вину своим мужеством… А что, если он теперь никогда больше не позовет к себе своего верного Педро и ни о чем больше не попросит его? Как жить дальше? Да и зачем? Дон Рамирес обрел детей. Клаудиа теперь замужем, пусть даже генерал-капитан теперь наверняка в плену, вряд ли Ланн приказал расстрелять его. К тому же у Клаудии есть еще и брат, и отец. Кому теперь нужен неизвестный солдат Педро? И мысль о Эмпесинадо все чаще стала приходить в голову молодого человека, и образ Хуана и его вольной жизни все ярче разгорался в его воображении, лишь изредка сменяясь дерзкими планами по спасению из плена графа де Аланхэ.
Однако он все-таки медлил и продолжал ждать чего-то, лишь издали наблюдая, как вместе с окружающей природой оживает и вновь наливается прелестью графиня Аланхэ. Педро знал, что всю первую неделю после их возвращения в замок граф де Милано отпаивал Клаудиу какими-то травами. Возможно, эти настои не только вернули юной женщине здоровье, но еще и подарили ей какую-то новую, невиданную доселе красоту. Однако двадцать пятый день рождения Клаудии в замке не отмечали, всем было еще не до праздников. Только дон Гаспаро прислал в подарок графине бриллиантовый шифр, тем самым причислив ее к знатным дамам своего двора. Молодая женщина была глубоко тронута таким знаком внимания, но отсутствие известий о судьбе дона Гарсии делало для нее безрадостным любое событие.
Дон Рамирес и Игнасио, хотя и гораздо медленнее, но тоже возвращались к жизни. Граф де Милано очень пристально следил за их выздоровлением. И только его, Педро, граф удостоил лишь мимолетного взгляда. По всей видимости здоровье молодого человека не вызывало у него никаких опасений. И Педро лишь со стороны наблюдал как осторожно, в сопровождении двух почтительных слуг начинает все чаще выходить в сад на костылях дон Рамирес, как двое других слуг все чаще выкатывают на коляске еще совсем слабого Игнасио. И щемящая боль брошенной собаки сжимала сердце любящего мальчика из Барселоны, ибо, несмотря на весь опыт, знания, подвиги и женщин, Педро в глубине души оставался все тем же пареньком, верящим в людей и сказки.
* * *
Через пару недель весна должна была уже взорваться, словно пороховая бочка, но пока она только пробиралась по террасам парка тихими крадущимися шагами. И, опъяненный этой надвигающейся весной, Педро стал по утрам, когда остальные обитатели замка еще спали, пробираться в покои Игнасио, бесшумно выводить его коляску, после чего забирал Эрманиту, и они втроем уходили куда-нибудь на нижнюю террасу парка. И там все трое с детским восторгом обнаруживали все новые и новые следы весны. Вот ветки заиграли глянцевыми почками, вспыхивающими под лучами солнца, как свечи; вот склоны стали дымчато-зелеными, от кустов потянуло запахом меда; а вот и одуванчики началти рассеивать свою золотую пыльцу… Педро вдруг стало теперь проще всего общаться именно с Игнасио, и, может быть, это чувство близости рождалось еще и тем, что он чувствовал в юноше какую-то недосказанность, тайную муку, подобную той, какая изнуряла его самого.
В одну из таких прогулок они оказались у лабиринта, устроенного из кустов шиповника, чьи крошечные лаковые листочки были пока еще меньше сухих серых шипов.
— Шиповник… — прошептал Игнасио. — Сломай мне веточку, Педро.
Но пока Педро, царапая руки, отламывал непокорную, упругую от весенних соков ветку, он вдруг услышал за спиной приглушенный всхлип.
Игнасио, мужественный Игнасио, проводивший ледяные ночи под носом у французов, плакал, но увидев обернувшегося Педро, постарался подавить слезы. Педро присел на корточки перед коляской.
— Ты плачь, плачь, минино. В этом нет ничего постыдного. Когда я гнал Эрманиту из города, я тоже плакал да еще как…
Но юноша внезапно остановил слезы и заговорил, глядя куда-то опустевшими глазами. И от этих слов Педро стало не по себе.
