– Да, – твердо прервал его Джунайд.
– С-сумеречники… – Если бы в пересохшем рту оставалась слюна, аль-Мамун бы сплюнул. – Все не как у людей, а как у тварей…
– Эй, полегче… – зашипели у него под ногами.
Котяра-джинн бил тонким хвостом и скалил мелкие зубки.
– Как так можно?! Как у нее хватило сердца?!
– А что такого?! – вздыбил шерсть кот. – Через год здесь вообще никого не будет! И что? Помешало это тебе заделать ребенка певичке?
– Что?!
– Что – что? Я про мединку! Учти, у меня племянник в твоем хариме…
– Тьфу на тебя с твоей мединкой! Почему через год здесь никого не будет?!
– Он что, ничего не знает? – недоверчиво хмыкнул кот и посмотрел на Джунайда.
– А что я должен знать, о Кассим? – тоже посмотрел на шейха аль-Мамун.
– Четыреста девяносто первый год, – спокойно проговорил Джунайд.
– Конец света, что ли? – не удержавшись, фыркнул халиф. – Эти кликушеские бредни? Ты шутишь, о Кассим?..
Шейх и джинн продолжили молча смотреть на него. Одинаковыми кошачьими глазами. Аль-Мамуну стало не по себе:
– Джунайд, – тихо проговорил он. – Скажи, что ты пошутил.
Суфий молчал. Кот вздохнул, присел и терпеливо обмотался хвостом.
– Так это что? Правда? – прошептал аль-Мамун, почему-то воровато оглядываясь по сторонам.
– Все знаки говорят о том, что через год халифат вступит в полосу бедствий и потрясений, – спокойно отозвался Джунайд. – Возможно, гибельных для всего мира бедствий и потрясений. Посмотри на небо – и ты увидишь ее. Двурогую Звезду погибели.
– Я не верю в это, – вдруг жестко сказал аль-Мамун.
И тут же почувствовал, как распрямляются плечи.
– Я не верю в это, – с нарастающей, распирающей изнутри яростью повторил халиф. – Всевышний не оставит аш-Шарийа.
– Кто ты такой, чтобы говорить за Всевышнего, – спокойно проговорил Джунайд.
– Я?! – взорвался аль-Мамун. – Я – всего лишь человек! И мне плевать на ваши высокоученые гороскопы и сумеречные бредни! Я всего лишь человек! И я верю, что если через год от нас ничего не останется, то все это – все это: Али, его Книга, аят, откровение в пустыне, ансары, исход из города, основание аш-Шарийа – все это было напрасно! Я… я верю – в надежду!
Последнее слово он почти выкрикнул. Сумеречные лица с дымчатыми, пустыми глазищами равнодушно развернулись к нему. На мертвой площади свистел ветер.
– Возможно, этот человек прав, – мурлыкнули за спиной, и Абдаллах крутанулся на месте.
И оказался лицом к лицу с Тамийа-химэ. Тоже в белом, с головы до ног. О Всевышний, вспомнил аль-Мамун. Ему же рассказывали. В Ауранне белый – это цвет траура. Траура и смерти.
– Мы тоже верим в надежду, – бледные губы на фарфоровом лице шевелились до ужаса неестественно – куклы не разговаривают. – Если бы не верили, разве стала бы Майеса-химэ просить о ребенке?..
За спиной опять послышалось змеиное шуршание осыпи. Поскакали, покатились мелкие камушки. Один остановился на рубчатом шелке подола княгини.
– Исполнено, о шейх, – прогудело из темноты провала.
С неохотой поднимая глаза, аль-Мамун разглядел красно-дымный силуэт марида.
– Иди за мной, о мой халиф, – тихо сказал Джунайд. – Между тобой и князем осталось последнее дело, которое никто не сможет выполнить за тебя.
– Какой спрос может быть со смертного дурака? – зло пробормотал аль-Мамун.
Но суфийский шейх уже шел вперед, не оборачиваясь и не подавая виду, что слышит.
Задирая колени и оступаясь, Абдаллах все-таки последовал за Джунайдом – как оказалось, в уцелевшую между просевшими сводами пристройку с полками для хранения обуви. Серая низкая арка-подкова держалась, в проломы тек сумеречный воздух. Суфий поднял и поставил на полку дрожащую тоненьким огоньком лампу. Вокруг все было густо присыпано молочно-серой пылью. В каменной нише темнела чья-то одинокая сморщенная туфля. Под ногами хрустело и поскрипывало: мрамор выщербило и расцарапало выдохом оседающего молельного зала, ступни саднили на камушках и осколках штукатурки. Обломки лежали длинными извитыми кучами, словно барханы под пустынным ветром.
– Осторожно, – тихо сказал шейх.
И удержал халифа от следующего шага.
Абдаллах понял, что куча, через которую он собирался переступить, – вовсе не куча. Одежду и волосы нерегиля покрывала бесцветная мучнистая пыль, серое от каменной взвеси лицо казалось синеватым, как у задохнувшихся под обломками дома во время землетрясения. Самийа походил на выпотрошенную тряпичную куклу.
