– Народу-то сколько полегло… – пробормотал Сумама.
Взглянул вверх и тут же сморщился: усталым глазам даже неяркое зимнее солнце казалось ослепительным.
– Да, – враз сник юноша. – От Абны не более двух сотен осталось…
– А что Тарик? – осторожно поинтересовался кайсит, прикрывая глаза ладонью.
– Сейид в ярости вскочил на коня и умчался из лагеря прочь, – вздохнул Абид.
Сумама хотел было сказать, что Тарик, ежели он такой умный, пусть головой прошибет Маджарские горы. Ну или махнет им рукавом расступиться, он же у нас по колдовской части великий мастер. Вот пусть и сыграет скалам на дудочке, вдруг они в стороны разойдутся, – словом, Сумама хотел все это разом высказать, но его отвлек сильный шум с правой стороны навеса.
– Кого-то еще раненого несут, – приподнимаясь, сообщил Абид.
Сумама лежал с самого правого краю и понял, что сейчас около него образуется сосед.
Рассмотрев новенького, кайсит вздохнул: живут же люди. И ведь не только сирвал у них есть, у них даже халат есть, очень красивый, белый. Ну, был белый, но ведь его же ж можно как-то отстирать? Хотя вряд ли стирка этому халату поможет, решил про себя Сумама и даже успокоился от завистливых мыслей. Раненый постанывал и кривился, пока его сгружали на циновку: в правом плече торчало обломанное древко стрелы. Порвался, порвался богатый халат, такую дырку никак не заделаешь.
А хорошая стрела была, даже кольчугу просадила. Ибо под халатом у новенького обнаружилась прекрасная, мелкого – хорасанского, небось! – плетения кольчуга, и зависть вновь одолела Сумаму. Подошел лекарь, следом сумеречница. Раненый как-то жалобно, по-собачьи глядел на них, и кайсит понял, что, оказывается, это не вокруг шептались, это раненый все бормотал, бормотал: «А вы меня спасете? А вы точно меня будете лечить? А я не умру?» И все дальше и дальше в этом же духе.
– Что это с ним… – досадливо пожал плечами Сумама.
Абид только отмахнулся:
– Сворачиваемся прям завтра! – Бедуин все еще никак не мог нарадоваться хорошей новости.
Бубнеж раненого, меж тем, перешел в собачье поскуливание, а потом в какой-то собачий привизг – лекарь взялся за стрелу.
Абид недовольно покосился в ту сторону и вдруг просиял: под навес, вздыхая и покряхтывая, заходил почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи ибн Салах с большой корзиной сухого хлеба. Сумама тоже вспомнил, что давно не ел.
Они с Абидом уже принялись за свой хушканандж, как снаружи заорали люди и затопали лошади. Кто-то верховой с разгону подскакивал, не иначе. Выглянув наружу, Абид ахнул и чуть не подавился лепешкой. Сумама даже не успел спросить, в чем дело, ибо дело объявило себя незамедлительно.
Сумеречный голос рявкнул по-сумеречному, аураннка тут же метнулась от раненого наружу, затараторила, закланялась, а сумеречный голос зазвенел совсем близко, в этот раз на ашшари:
– Я ищу Джунайда, о ибн Салах! Ты, случаем, не видел его?
Тарик.
К тому же злой Тарик. Впрочем, кто его добрым видел, интересно…
Поглядев на Абида – парень весь сжался и явно испытывал на себе заклинание невидимости – Сумама тоже испугался. Мало ли что…
– Говорят, его видели у…
Сказать, где видели Джунайда, мулла не успел.
Тарик прервал его – очень тихим голосом:
– Что я здесь вижу?
И вот тут Сумама испугался по-настоящему. Потому что в тихом голосе нерегиля он услышал столько змеиной злобы, что разом уверовал в истинность рассказов про Великое Бедствие. Именно таким голосом аль-Кариа, наверное, приказывал стирать с лица земли города.
– Я спрашиваю: что я здесь вижу?
Абид пискнул и уткнулся лицом в землю. Сумама, преодолевая тошнотный ужас, посмотрел вверх. Открывшийся просвет закрывала высокая фигура верхового. В лицо нерегилю Сумама взглянуть не решился. Зато хорошо разглядел широкую спину муллы, когда тот шагнул навстречу Тарику:
– Это раненый, о Тарик.
– Ты ошибаешься, о ибн Салах, – прошипело со спины лошади. – Это труп. Элбег! Дай мне копье!
– Не позволю, – тихим голосом ответил мулла.
И Сумама все понял. Белый красивый халат. Была б зеленая чалма на голове – узнал бы точно. Копье Богини. Бывшее. Посмотрев в сторону кармата, кайсит увидел насмерть перепуганного, дрожащего губами человека. Широко раскрыв глаза, тот неотрывно смотрел на свою смерть в обличье сумеречника.
