— Что китаец говорит?
— К ему велел поспешать. Вот те порты с рубахой, одевай — покрасовался в казацком, и будет. Не знам токо, где он ждет тя, сам ишшы.
Глянув на присланную одежду, Андрей снова связал ее в узел и отдал Дмитрию.
— Неси назад или спрячь куда-нибудь.
— А ты што ж, так в казацком и пойдешь?
— Не пойду, а поеду.
— Совсем ума решился? Ишшут тя и в городу, и окрест.
— Да плевать!
Андрей не хотел больше рядиться в рванье. Ему нравилась казацкая одежда, нравилась сабля и лошадь. Впервые мелькнуло какое-то чувство причастности к миру настоящих, прирожденных воинов, и он хотел как можно дольше сохранить это ощущение. А может быть, действовать дальше, руководствуясь именно им — самоощущением воина. Тогда и думать не надо будет, сабля и конь сами подскажут, что делать. «Но ведь не мое это, с чужого плеча. Ладно, будем считать за трофеи».
— Да мне-т што, езжай, коли дурак! — Митрей сплюнул и, захватив узел, стал выбираться по склону оврага.
Распутав и взнуздав лошадь, Андрей вывел ее наверх и рысью направился в город, не дожидаясь темноты. Он был полностью уверен в себе: в военном кафтане, на казачьей лошади, он словно вошел в резонанс с воинственными вибрациями этого времени. Вырвавшись из тюрьмы и вооружившись, может быть, он прошел «гуань-тоу», — экзамен, ведущий в мир воинов.
Ничего и никого он больше не боялся. Может, это и был «Огоны»?
Подняв частокол пик, со знаменем на правом фланге, первая сотня выстроилась на крепостном дворе «конно, людно и оружно». Квадратное знамя пробито пулями, обгорело с краю — не раз побывало в битвах. С потемневшего полотнища смотрел огромными глазами вышитый Спас. Сытые кони переступали копытами, потряхивали сбруей, украшенной серебряными бляхами, бордовыми нагрудными кистями, красными и синими лентами, вплетенными в длинные гривы. Подбоченясь, заломив бараньи шапки, сидели в седлах казаки — среди русых бород и рыжих чубов мелькали высокие скулы, узкие глаза и жесткие черные волосы — то всходило новое, сибирское потомство, наработанное в постелях с раскосыми улусными бабами.
На высоком крыльце приказной избы стоял воевода Карамышев — высокий, грузный. Тяжелые ладони плотно лежали на потемневших листвяжных перилах.
— Ну, казачки, знаете уж, што наших в струге постреляли? Кто не знает, сходите на Анисей, гляньте! — помолчал, потом спросил, будто спокойно:
— Што, и дале спушшать будем? — и грозно:
— Будем, дак скоро всех вас за чубы поташшат!
Гул прошел по сотне — глубинный, нутряной, медленно и страшно разгораясь в крови. А воевода все добавлял:
— Каргызня-то, хамло степное, — вон она, за горой ходит. Ослабь токо казацку жилу, враз головы на кольях подымут. А кыштымя тут первые потатчики. Аль не так? Забыли, видать, про казацки сабли — забыли, дак напомним! Любо ль, казаки?
— Лю-ю-б-о-о! — глухо ответила сотня.
Воевода, собственно, говорил не по чину. Так должен говорить в кругу казачий атаман. Да нету атамана-то, Емельяна Тюменцева, — недавно пошел с отрядом «в ясак», угодил в засаду и сидел нынче в плену у степного хана.
— А любо, дак шапки долой!
Вперед вышел поп, затянув раскатисто:
— …Христолюбивому воинству! — пошел вдоль строя, окропляя святой водой лошадей, отмахивающих мордами от брызг.
— Балуй еще, т-такую мать! — всадники успокаивали их плетками.
Сотник спешился, стал на колени, целуя крест, затем снова сел на своего вороного, в котором, судя по оскалу, явно играли киргизские «кровя».
— Давай! — отмахнул рукой воевода, и сотня, качнув пиками, медленно потянулась из крепости. Вдоль улицы стояли бабы, ребятишки — провожали семейных казаков. С дробным стуком сотня выехала из ворот Большого города и на рысях втянулась в лес. Некоторые оглядывались на платки и сарафаны жен, перебежавших с улицы на городскую стену. Щемило в душе, но и разгоралась кровь от предстоящей потехи. Никто при этом не замечал пожилого китайца, собирающего у городской стены какие-то травки — лечил он кого или сам лечился, кому какое дело?
Митрей пошел в город пешком, а Андрей ненадолго задержался у песчаной, лесной дороги, обнаружив на ней свежие следы множества копыт. Всадники прошли как раз в то время, когда он отсыпался в овраге. Пожав плечами, Шинкарев съехал с дороги и пустил лошадь вниз по склону, сначала по высокой траве в негустом, светлом березняке, а потом, когда склон кончился, по сухим иглам, устилающим песчаную землю под редкими корявыми соснами. Впереди показались пригородные дома, невысокая длинная стена Большого города, за ней стены и башни острога. Заметив знакомую фигуру у городских ворот, Андрей перевел лошадь в галоп, лихо, как настоящий казак, осадив ее на всем скаку в паре шагов от китайца, спешился и хлопнул по крупу серую кобылу.
