— Через четверть часа трап спустим, — сообщил матрос, — обождите.
Сам-то он был в прорезиненном дождевике, ему все равно, где ждать. Скотина бесчувственная! Явись я ему расфуфыренной барышней Абызовой, небось на руках бы меня на борт занес. А тут дева лет неопределенных да доходов, судя по виду, мизерных. Вот и куражится.
Закипая злостью, я продолжала стоять под дождем. Море колотилось о пирс, будто тоже ярилось.
— Пытаешься сбежать, Фима? — Над головой раскрылся купол черного мужского зонта.
— Арестуешь?
Глаза Ивана Ивановича запали от усталости, но был он тщательно выбрит и при галстуке, узел которого виднелся за поднятым воротником редингота. Щеголь столичный!
От того, что стояли мы с чародеем под одним зонтом, так близко друг от друга, у меня внутри сладко заныло. Он наклонился еще ближе:
— А есть за что? Не желаешь с повинной явиться?
Я вспомнила, как ночью его начальник велел меня при себе держать, томность ушла. Тут кстати о край пирса ударился корабельный трап.
— Заходите, барышня! — проорал матрос.
— Барышня передумала, — сообщил Зорин громко, а после доверительно, уже только мне: — Пойдем.
Что мне оставалось делать? Бежать опрометью на пароход, вытягивать самолично сходни, ругаясь как извозчик, кричать «гони!», грозя револьвером капитану, а после отстреливаться? Видала я такое в одной модной фильме, до которых Маняша была большой охотницей.
И я пошла. Под руку, под зонтом, вдоль безлюдной и хмурой набережной.
Десять дней его высокородие будет держать меня при себе, десять бесконечных дней я не смогу послать весточку отцу.
Так, Серафима, корону свою воображаемую сними, не от тебя одной все в подлунном мире зависит. Господин Абызов и без советов от дитятки настороже ежечасно. В обморок от вопросов сыскарей не брякнется, удар примет, а после и ответочку сообразит. А ты собою займись, своим положением. О браке с князем придется забыть, не только с Кошкиным, а даже с престарелым Чернятинским. Остаешься ты со своим проклятием до самой смертушки. Девка ты здоровая, кровь, как говорится, с молоком, даже обезумев, лет двадцать еще небо покоптишь. Батюшка тебя не оставит, будет у тебя и горенка больничная, и сиделка — слюни вытирать. Может, даже Маняша сей пост займет, все веселее.
Я вспомнила восковое лицо маменьки, пустое, бессмысленное. Вспомнила, как рыдала, прижавшись к ее коленям. Что ж у нас с тобой все так неладно, сердечная?
Слезы я сдерживала, хотя кто бы их под плотной вуалью заметил?
И правильно, и не реви. Во всем хорошую сторону отыскать можно. Твори, что душе угодно, смерть все спишет! Вот хоть Болвана Ивановича распаляй. Надо же чем-то десять дней островного ареста занять.
— Куда вы меня ведете? — спросила я карамельно-капризно, прижавшись грудью к локтю Зорина, а свободной рукой отбрасывая вуаль.
Он помрачнел:
— Ты не понимаешь, что с тобой происходит, Серафима, я попробую объяснить.
— Вы не находите, Иван Иванович, — перебила я высоким голосом, — сегодня так холодно.
— Чародеи, которые черпают свою силу в стихии огня…
— Как жаль, что я не догадалась захватить на прогулку муфту. В этом сезоне в Мокошь-граде вошли в моду муфты с собольей оторочкой.
— …подвержены обычно сладострастию. В этом нет ничего страшного или, упаси боже, постыдного, это просто особенность темперамента.
До меня наконец дошел смысл его монолога. Он считает меня похотливой? Какое счастье, что мне на его мнение ровным счетом наплевать.
Но кривляться отчего-то расхотелось.
— Этот разговор, Иван Иванович, мне неприятен, прошу вас его прекратить.
— Как угодно.
Зорин отодвинулся, переложил в левую руку зонт, правую поднес к губам и монотонный шум моря перекрыл громкий залихватский свист. Спросить о причине столь странных манипуляция я не успела, услыхала цокот лошадиных копыт о брусчатку, а потом и увидела лошадку, резво поспешающую на зов.
— Погода не располагает к верховым прогулкам, да и, позвольте…
— Я не знал, держишься ли ты в седле, поэтому скакун у нас всего один.
Сейчас он подсадит меня на лошадь, я схвачу поводья и пошлю ее в галоп. А этот болван пусть торчит сам на набережной с нелепым зонтом наперевес.
