[9].
Повторим еще раз ее наблюдение известного феномена: «Существовал советский двойной стандарт поведения: быть пионером и комсомольцем, изображать лояльность, но не верить в это». Именно эта идеологическая брешь, по сути, стала ахиллесовой пятой СССР: вы можете говорить и говорить, а мы будем делать по-своему».
Говоря по-иному, переходы из физического мира в информационный и виртуальный, и наоборот, более сложны, чем переходы внутри информационного и внутри виртуального пространства. Нам встретился хороший пример последнего, когда П. Палиевский говорит о «Буратино» А. Толстого: «Хотя он и проходит у нас по разряду детской литературы, там множество точных отсылов к важнейшим явлениям современности, и сделано это очень тонко, без нажима, без торчащей идеи. Достаточно вспомнить, как два жулика, Алиса и Базилио, соблазняют Буратино зарыть свои денежки в землю и ждать, когда вырастет денежное дерево. Это же замечательная аллегория банковского жульничества! Кстати, я недавно обнаружил, что Булгаков взял своего кота во многом из „Буратино”. Хотя, конечно, булгаковский кот получился гораздо выше» [10].
Мир фантастики интересен тем, что он способен снять зашореность с мозгов читателей, позволяя по-иному взглянуть на настоящее, прошлое и будущее. Сегодня большие корпорации заказывают описать будущее фантастам. Военные занялись войной будущего. Ее можно выиграть, только если начать готовиться к ней сегодня. Стругацкие также стоят в этом ряду, поскольку все главные типажи перестройки — Е. Гайдар, А. Чубайс и др. — отмечают то влияние, которые Стругацкие на них оказали.
А. Генис замечает: «Оккупировав наше детство, Стругацкие повлияли на советского человека больше не только Маркса с Энгельсом, но и Солженицына с Бродским. Собственно, они (а не Брежнев) и создали советского человека в том виде, в каком он пережил смену стран и эпох. Все, кого я люблю и читаю сегодня, выросли на Стругацких — и Пелевин, и Сорокин, и даже Толстая. Мощность исходящего от них импульса нельзя переоценить, потому что они в одиночку, если так можно сказать о братьях, оправдывали основополагающий миф отравившего нас режима. Стругацкие вернули смысл марксистской утопии. Как последняя вспышка перегоревшей лампочки, их фантастика воплотила полузабытый тезис о счастливом труде. Пока другие шестидесятники смотрели назад — на „комиссаров в пыльных шлемах” (Окуджава), вбок — „коммунизм надо строить не в камнях, а в людях” (Солженицын), или снизу — „уберите Ленина с денег” (Вознесенский), Стругацкие глядели в корень, хотя он и рос из будущего. Их символом веры был труд — беззаветный и бескорыстный субботник, превращающий будни в рай, обывателя — в коммунара, полуживотное — в полубога» (цит. по [11]).
То есть Стругацкие в любом случае заняли нишу, где равных им не было. Отсюда успешность их даже в системе свободного времени, а для рабочего времени им вовсе не было равных. Товарищ Суслов проигрывал им по всем параметрам. Его идеологическое рвение держало в уздах легко проверяемые информационные и виртуальные объекты — статьи и книги. Это была жесткая среда, где за А всегда следует Б, а мягкая среда — литература и культура — возникала в поле зрения идеологов только в случае уж слишком явных отклонений от правильностей советского мира.
В принципе вообще работа через поколения не видна в сегодняшнем дне. Ее результаты приходят к нам потом. Сложные системы также поддаются такому влиянию. Например, можно прислушаться к такому мнению: «Наивным было бы полагать, что сверхсистемы такого уровня, как Советский Союз, по каким бы то ни было причинам могут в один прекрасный или трагический момент времени просто распасться и исчезнуть без следа. Что вся эта сложнейшая структура отношений власти и собственности, выстроенных между сотнями тысяч, если не миллионами людей, испарится в одночасье, „как сон, как утренний туман”. Ничего подобного. Она может просто перейти из одного „фазового состояния” в другое. И этот естественный вроде бы переход всегда в какой-то степени управляем. Так было с видимым крахом Российской Империи в 1917 году. Так же было и с видимым крахом Советского Союза в 1991 году. Филипп Бобков, вроде бы давно „отошедший от дел”, тем не менее, продолжал оставаться одним из главных аттракторов-центров этой системы после ее переформатирования и „редизайна” в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века. С исчезновением такого личностного, субъектного центра неизбежно должно измениться многое — порой в самых неожиданных местах и в самых неожиданных направлениях. Наверняка мы уже в ближайшее время станем свидетелями этих изменений, даже не догадываясь об их взаимосвязи между собой как разных сторон одного процесса
