На лесной затерянной опушке,
Как медведь в берлоге, нелюдим,
В рубленой охотничьей избушке
Доживал свой век старик Аким.
Промышлял охотой глухариной,
Знал повадки зайца и бобра,
Со своей двустволкою старинной
Торопился он в тайгу с утра.
Но беда пришла совсем нежданно.
Занемог однажды дед Аким,
И собаку — верного Полкана
Накануне он похоронил.
До деревни — километров тридцать,
И сельчанам было невдомёк,
Что Акиму по ночам не спится,
Над избой не тянется дымок.
…Выла вьюга за оконной рамой,
И на стёклах нарастал ледок,
А изба казалась чёрной ямой,
Крышкой гроба — низкий потолок.
И, приподнимаясь на подушке,
Матерился в бога, в чёрта, в мать.
Одному в охотничьей избушке
Ох как не хотелось помирать.
Был бы рад сейчас любому гостю,
Всё глядел в рассветное окно.
Нет, лежать ему не на погосте
После смерти, видно, суждено.
«Пусть в последний раз теплом согрею
Угол свой. Всему приходит срок.
И взовьётся меж высоких елей
Мой прощальный жаркий костерок».
А когда неистово, упрямо
К спичкам потянулася рука,
Будто кто-то колонулся в раму,
Вроде кликнул кто-то старика.
Задрожали немощные руки,
Не подняться, не достать огня.
«И за что терпеть такие муки?
Господи, помилуй Ты меня!»
Покидала деда жизни сила.
Знал, что нет, не может быть чудес.
Креп мороз, пурга волчицей выла,
И шумел дремучий зимний лес.
