Дачу мою, слава Богу, не заливало, поскольку она выше плотины, которая является еще и регулятором стока. Но сейчас опять льют беспрерывные дожди, и все мои грядки лежат в воде. Впервые за неделю вот только сейчас, на последней строке, выглянуло из кромешной тьмы солнце. Твое имя, видимо, там в почете. Надо было мне давно сесть за это письмо.
В. Курбатов — В. Распутину
2 марта 2002 г.
Псков
Савелий сказал, что ты в Москве, и мне захотелось перекинуться словцом. Собираюсь «в натури» приехать, да когда еще соберусь. Звали на какой-то пленум кинематографистов, чтобы поговорить об общем состоянии культуры, и дорогу обещали оплатить, но оказалось, что они собираются в начале первой недели Великого Поста, а я уж много лет эту первую неделю провожу в родной церкви и обыкновения этого менять не хочу. Вот разве пораньше выпадет оказия. Или уж к середине поста.
Перепечатал письма Виктора Петровича ко мне. Их набралось на 130 компьютерных листов. Ох и попадает там мне, тебе, Василию Ивановичу, а заодно и Можаеву[63] с Абрамовым[64]. Не представить, чтобы в еврейской литературе сочинители так пушили друг друга. Впрочем, оттого у них литературы-то и нет, а есть, как говаривал Георгий Васильевич Свиридов, — «нажеванная». Это он про Бродского однажды так сказал, «нажеванное», а я на здешнем Пушкинском театральном фестивале процитировал. Эх и навалились на меня Рецептер с Рассадиным, Свободин с Кушнером. На Георгия-то Васильевича не решались, а всё поворачивали так, что это я сам сочинил. Но поняли сразу, о чем речь.
Оттого и обиделись, что поняли. И не за Бродского, а за свое «нажеванное». Хотя это уже не у одних евреев, а и наша матушка, русским-русская литература тоже по этому книжному пути пошла. Впрочем, и герой-то нынешний тоже в реальности больше на цитату похож. Словно не сам живет, а кого-то изображает, так что чего с литературы спрашивать. Читаю вот прохановский[65] «Гексоген»: гимн, плач, все на свете. А тоже ведь литература перевешивает, театральные эффекты загораживают живое страдание. Все художник норовит вперед выйти, и человек сам и рта раскрыть не смеет — все за него надумано и рассчитано. Не жди, чтобы, как у Пушкина, героиня могла выкинуть штуку, которой от нее автор не ждал.
А Савелий меня радует. Чувствуется, что теперь он выбрался основательно, потому что без больницы, естественным порядком. И то, что тяжелейшая весна, в которой и здоровому человеку жизнь не мила, бессильный прорыв его прежней молодой энергии — верный знак, что он теперь Отечеству послужит и обабившаяся без него жизнь опять почувствует его крепкую руку. Говорят, и Никита Михалков обрадовался и зовет его обратно в фонд. Дай-то Бог, глядишь, он и Никиту чем-то устыдит.
Догадываюсь, что весна и тебя не радует. А ты в окно не гляди. Включил лампу на столе, сочинил удобное время дня или ночи и работай себе. Бог с ней, с улицей, — на нее если выглядывать, слова не напишешь. А ей только того и надо, чтобы окончательно стыд потерять.
Каждому по потребностям. Эх-ма…
В. Курбатов — В. Распутину
16 мая 2002 г.
Псков
Дорогой Валентин!
Сижу на своих шести сотках и радуюсь. Соловьи соревнуются над Псковом, петушки дачные горло дерут, кукушка насчитывает мне и моим 63 еще 91 (кого бы заставить проверить ее бухгалтерию!).
И ничего не хочется писать и ни о чем думать, потому как начнешь думать — и непременно в тупик себя загонишь.
Тут вот лежит у меня «Факультет ненужных вещей» Домбровского[66], и я в него время от времени заглядываю. Страшная книга! Удалая, отчаянная, сильная! Никак после нее сталинское время не похвалишь. Язык не повернется — именно потому, что не пугает, а сопротивляется с веселым бесстрашием человека, обреченного смерти, но не уступающего ей и мизинца.
Тиранию (здравицу в честь которой я время от времени поднимаю) хорошо славить из тепла и покоя, с той стороны тюремного замка…
А тут прочитал прохановский «Гексоген». Тоже отчаянная книжка. Как у Достоевского нет виноватых, так у него правых нет. Толпа сволочей у кормушки власти, и всем-то Россию. И бежать некуда…
А «Ад Маргинем»
