Я запачкаться, Валентин, не боюсь, и ни в каких глубинах души согласия у меня, чтобы хоть маленькой запятой оговориться, с Ельциным быть не может. Ваш Туманов, верю тебе, был более подходящей для Пскова фигурой, чем новый, которого поддержал Зюганов, но взыскивать с меня за Зюганова — это в тысячу раз менее оправданно, чем спрашивать с Астафьева за творимое Ельциным.
Тысячу раз я давал зарок встать посередине, но то ли характер, то ли слабая воля не позволили. А больше того: как вспомнишь, что делается… да и вспоминать не надо, всегда перед глазами. О своей Аталанке я тебе уже писал. А в середине октября ездил в Кяхту, чтобы обновить впечатления. В городке за 20 тысяч не работает ничего, все стоит. Не работают ни школы, ни больница, полное оцепенение. А по улицам старушки гоняются за покупателями, предлагая сигареты не в пачках, а по одной, поштучно, чтобы насобирать на полбулки хлеба.
Я тебя тоже понимаю все меньше. С редактором «Огонька» ты не побрезговал обсуждать литературнобиблиотечное дело, а затем вырабатывать совместное обращение, но, увидав в аэропорту Лыкошина[46] с Володиным[47], решительно пошел сдавать билет. Не те попутчики. Но в таком случае выходит, что согласие-то, к которому вы призываете, готовится внутри одной стороны, а вторая, грубая и лапотная, так и останется ненавидимой. Видел ли ты опубликованный примерно месяц назад список президентского совета по культуре из 40 человек? Ни одного из «вражеского стана». Это и есть «примирение»: вы молчите, а мы, нахапавшие выше головы, останемся при своих интересах.
Мне уж в приличное общество не попасть, не попасть совершенно искренне — не хочется, с отверженными умирать легче.
Всё. По этим делам точка.
Книжка с твоим предисловием скоро выходит. Еще раз перечитал: предисловие очень хорошее. Но дадут ли нам еще какие-нибудь денежки, не уверен. Ибо и издатели не уверены, и правильно, что книжка пойдет.
В Иркутск ездил, чтобы добрать справки для оформления пенсии. Тяжело болен брат, тяжело больна тетка, надо было навестить и помочь. Глаза видят все хуже — прошел очередное обследование (бесплатное, чего в Москве уже не получить), чтобы сменить лекарства и очки. Предстоит еще операция, по-видимому, двухразовая, по пока можно потянуть. Словом, не развеселился и в Иркутске. Кругом споры среди бывших своих, глупая злоба. Очень по-нашенски. Но светит каждый день солнышко, лежат богатые снега, стоят морозы.
С наступающим Рождеством Христовым и Новым годом тебя, Валентин! тебя и твоих домочадцев! Дай-то Бог обойтись вам в 1997-м без всяких уронов. О счастье уж не вспоминаю. Не до жиру, быть бы живу!
Очень надеюсь, что ты не обидишься на мои слова.
В. Курбатов — В. Распутину
3 января 1997 г.
Псков
…Спасибо за спокойное и твердое письмо. Видно, мы по-настоящему друг с другом и не говорили. Не о чем нам с тобой спорить: мы до звука согласны в целях и разве методы видим разные. Да и люди вокруг разные и каждый из них по-своему красит «нашу» идею, и тут надо просто на полчаса дольше поговорить, чтобы эти оттенки перестали мешать. Мы вон с Сёмочкиным иногда в письмах начинаем Бог знает в чем друг друга подозревать, а съедемся, начнем пушить друг друга и вдруг на полуслове с удивлением увидим, что пора обниматься. Что это помрачение общей подозрительности и расхлябанность слов, потерявших ось, привели к несогласию-то.
А повернешь слово как следует, вернешь ему настоящий смысл, и тут и видно, что сердце бьется одно. И я ведь, когда кричу о том, что не наше дело по президиумам сидеть, не к «середине» зову. Это уж надо или машиной быть, или совершенно равнодушным человеком, чтобы в таком месте устроиться. Я только хочу, чтобы истину не «обуживали» до партийных границ. Она непременно окажется шире, и, сделав ее слишком «нашей», ты начинаешь увечить ее, а заодно и себя и не заметишь, как сделаешься невольником этой узости, когда тебе уже «товарищи по партии» в сторону и шагу не дадут ступить, сочтя всякий такой шаг предательством. А дело-то не в нас. Сужая истину, мы страшно вредим и без того уже потерявшей голову Родине. Они ведь нас как раз в эту узость и загоняют, провоцируют, постепенно расширяя свое поле и вытаптывая на нем все живое и родное, что мы могли бы спасти, когда бы не страшились быть шире, потому что чего же страшиться, когда это наша земля и наше все, что в ней и что надумано о ней. Когда это чувство «нашего» крепко, то можно и ошибаться, и делать неловкие шаги, но сбить человека все равно будет нельзя и передернуть его карту тоже, ибо он везде искренен. Вот только об одном этом я и твержу год за годом и одного этого и хочу — быть дома во всей своей Родине, а не в одном углу, куда меня медленно затолкают опытные софисты другой страны.
