– Ну что, Ури, – обратился он к сыну, сидящему рядом, – выпьем за счастливый день, когда все целовали ногу местному вождю гоев, и лишь твой отец не целовал. И выпьем еще за то, что придет время, когда все вожди гоев будут целовать ноги нашим с тобою потомкам.
– Зачем, отец? Разве это так хорошо? – спросил Ури, увлеченный всеобщим весельем.
– Когда-нибудь ты сам поймешь это, – ласково улыбнулся Ицхак, узнавая в своем пятнадцатилетием сыне пятнадцатилетнего себя.
Подвыпивший Эркамбальд, сидящий неподалеку от евреев, на скверном арабском сообщил Ицхаку, что Карл хочет видеть какую-нибудь забаву, коим обучен Абуль-Аббас, и готов дать целых три ливра, если Ицхаку удастся подлить в чашу веселья новых огненных струй. Ицхак вежливо улыбнулся императору, вылез из-за стола и из сумы, которая была при нем, вытащил шкатулку с отверстиями. В шкатулке оказалась обыкновенная серая мышь, довольно сонная с виду, но, когда Ицхак взял ее за хвостик и стал показывать присутствующим, она затрепыхалась.
Затем, подойдя к слону, Ицхак поднес мышь к его хоботу, и Абуль-Аббас охотно втянул мышку в хобот.
– А теперь элефант стрелять! – объявил Ицхак.
– Стрелять? – удивился Карл.
– Да, – пояснил Эркамбальд. – Элефант может стрельнуть мышью туда, куда вы ему укажете. Выбирайте мишень, ваше величество.
– Мишень? – Карл задумался. – Да вот хотя бы в Дварфлинга. Отличная мишень!
– Нет! Ни за что! Спасите! – завопил Эйнгард, который, словно женщина, страсть как боялся мышей, – Лучше в Алкуина. Гораздо более достойный кандидат. А что я? Жалкий писака!
– Нет, в Эйнгарда! – заявил Карл и твердо указал Ицхаку на летописца. – Мишень маленькая, но добротная. К тому же проверим меткость моего брата Абуль-Аббаса. Ведь я-то стреляю почти без промаха. Тем более с такого расстояния.
Ицхак кивнул, протянул в сторону Эйнгарда руку, показывая слону цель, потом с вытянутой рукой дошел до Эйнгарда и прикоснулся к его плечу.
– Нет! – крикнул бедный коротышка, порываясь избежать расстрела, но крепкие руки майордома Отто держали его.
– Ф-фу! – громко, крикнул Ицхак, и Абуль-Аббас выстрелил мышью из хобота, попав прямо в грудь Дварфлингу. Отскочив, мышь побежала по столу, спрыгнула с него и мгновенно исчезла, спасенная. Пирующие подняли оглушительный рев. Такого никому из них никогда не доводилось видеть, кроме разве что тех, кто пришел в Ахен вместе с Абуль-Аббасом. Громче всех ревел Карл.
– Умру! Умру! – восклицал он, не в силах остановить смех.
– Эй, Мегинфрид! Выдать Исааку пять ливров!
– Но вы же говорили – только три! – возмутился казначей.
– А теперь говорю – пять! – рявкнул Карл и вновь расхохотался.
– Старыми?
– Новыми! Ты меня доведешь сегодня своей скупостью!
И еврей внешне спокойно, а внутренне ликуя, принял из рук Мегинфрида пять тяжелых серебряных ливров, свежеотчеканенных – лишь на одном из них было отпечатано LVGDVNVM, а на всех остальных – AQVIS[81].
Приятная мысль о втором урожае вновь потешила душу Ицхака. Первый урожай денег и прочих благ собрал его отец Бенони бен-Гаад, когда привел слона из Читтагонга в Багдад. Второй поток таких же удовольствий изливается теперь на Ицхака бен-Бенони. Два урожая с одного слона! Разве это заслуживает меньшего уважения, чем хитроумие Иосифа Прекрасного, поживившегося за счет простодушных египтян и отхватившего славы и денег на великом голоде?
К тому же Ицхак никого не ограбил, никого не заморочил, а напротив того – доставил высшее удовольствие, внес свежую струю в жизнь этих франкских лоботрясов, готовых отвалить целых пятьсот денариев за пустячный мышиный выстрел. Что у них за жизнь! Потом и кровью добывают себе золото и серебро, а затем способны в одночасье все спустить. Не то что евреи, которым приходится по всему миру собирать и таить все, что дорого стоит, дабы когда-нибудь отомстить гоям за унижения и за разрушенный храм. Зато все племена либо исчезают, либо перерождаются, и только одни сыны Израилевы остаются неизменными и никуда не исчезают. Хотя… Ицхак вдруг подумал о том, как сильно отличаются сирийские евреи от месопотамских, а уж индийские и вовсе на евреев не похожи…
