– Благодарю… При моем сане… И при моих немощах…
Ицхак продолжал являть миру чудеса слоновьей учености. Он попросил принести золотых и серебряных монет, уверяя, что слон умеет различать их. Скупой Мегинфрид распорядился выдать пару солидов и два-три ливра, но Карл потребовал, чтобы элефанту подали штук десять солидов и две дюжины ливров, обещая, что все они достанутся еврею, если Абуль-Аббас и впрямь покажет умение отличить серебро от золота. Смешав монеты в кучу, их подсунули под хобот слону, и Абуль-Аббас принялся медленно складывать золотые солиды вправо, а серебряные ливры новой чеканки с профилем императора Карла в лавровом венце – влево. Восторгу зрителей не было границ. Женщины верещали, мужчины били себя ладонями по коленям, приседая и хохоча.
– Вот кого… вот кого… – булькал, задыхаясь от смеха, Карл, – я назначу новым казначеем!
– А мне-то что, – буркнул Мегинфрид, чуть ли не принимая шутку императора всерьез. – Меньше забот. И жид завладеет всеми нашими деньжонками.
Всеми – не всеми, а обещанной кучей, которую слон безошибочно разделил на две, Ицхак бен-Бенони завладел. Вполне довольный сим обстоятельством, он объявил, что слон знает великое множество других затей, но сейчас он сильно устал с дороги и пора бы ему отдохнуть.
– Да-да! Отдохнуть! – закивал Карл. – Но сначала – искупаться. Дорогой Исаак, мой Абуль-Аббас любит купаться?
– Это одно из его любимейших занятий, – отвечал за Ицхака Эркамбальд. – Кажется, купаясь, он испытывает самое большое свое наслаждение.
– Ты, как всегда, прав, Алкуин, – повернулся к аббату Карл. – Плутарх и впрямь определил бы меня в пару с Абуль-Аббасом.
Глава шестнадцатая Абуль-Аббас – любимый слон Карла Великого
Долгий путь излечил его душевные раны, и Багдад, как некогда Читтагонг, превратился в нечто, существующее отныне в недосягаемом мире смутных счастливых воспоминаний.
Счастливых, ибо о том, как Харун ар-Рашид бил его ногой по кончику хобота за то, что он слон, а не аль-каркаданн, Абуль-Аббас уже забыл. Он не умел помнить плохого, и в этом был залог его слоновьего долголетия.
В пути он пережил новую смену зубов, похудел, но при этом как будто помолодел, стал свежее, сильнее, подвижнее. Он видел новые пустыни и горы, новые большие города и страны, он видел трех священных слонов – каменных, островерхих, двое из них больше, раз в сто больше его, третий поменьше, но тоже огромный, и он слышал, как они разговаривали с великим небесным слоном, упоминая и его, Цоронго Дханина Фихл Абьяда Абуль-Аббаса, говоря о том, что его ждет счастливое окончание жизни там, куда его ведут сейчас. Потом, переправившись через широкую реку Нил, он шел дальше по пустыне вдоль моря, много-много дней, и запахи свежего морского ветра наполняли его душу покоем и радостью. Ему понравилось идти и идти каждый день, идти, и идти, и идти. И хотелось, чтобы всю оставшуюся жизнь продолжался этот нескончаемый путь. И когда они слишком долго задержались в Карфагенском порту, слон переболел слоновьим безумием, но это была не предсвадебная горячка, а нечто другое, вызванное долгой задержкой в долгом путешествии.
Потом ему пришлось переждать страшную погрузку на корабль и несколько дней качки в трюме большой галеры, где он лежал на брюхе в темноте и вони, прижимаясь к твердой стене и дрожа от страха, а когда он уснул, его тотчас ж разбудили, дабы освободить из этого ада и вывести на твердую почву. И снова он шел и шел, медленно избавляясь от ужасных воспоминаний, и теперь-то ему казалось, что хуже этих дней, проведенных в трюме галеры, не было в его жизни, будто вся остальная жизнь состояла из одних только светлых и радостных событий.
Потом были долгие осень, зима и весна в Верчелли, прежде чем кончились дожди и высохли дороги и можно было идти через Альпы. Таких высоких гор слон никогда еще не видел, и он шел по горным тропам, неся на себе неотлучного Ицхака, который давно уже перестал казаться ему врагом, а за время путешествия сделался почти таким же близким, как некогда Ньян Ган и Аббас.
Нежности, как к ним, слон не испытывал к нему, но верность и послушание слона были наградой Ицхаку за многолетние старания.
