Когда начался бой, войска короля тут же стали теснить людей «Месье», и тот бежал с поля боя, даже не попытавшись привести в порядок свои ряды. Наверное, если бы все пошло по заранее подготовленному плану, то Гастон сохранил бы лицо, а тот запас храбрости, с которым он проснулся утром, непременно поддержал бы его до конца сражения. Но, к сожалению, все сразу пошло не так, и солдаты начали разбегаться…
В результате Гастон впал в такую депрессию, какого устыдилась бы даже женщина: он спрятался и все время говорил какие-то невнятные слова, словно страдая от лихорадки.
Герцог де Монморанси был взят в плен, и кампания закончилась полной победой Людовика XIII и его главного министра.
Тем, кому в этот раз удалось спастись и кто еще мог поддаться искушению вновь собраться под знаменами неумелого и мнительного Гастона, был преподнесен урок в виде публичной казни герцога де Монморанси.
Это был один из самых родовитых и знатных дворян Франции. Он не принадлежал к ярым противникам кардинала де Ришелье, но, на свою беду, находился под сильным влиянием своей жены, а вот та была активной сторонницей Марии Медичи и Гастона Орлеанского[18].
Когда истекающий кровью (во время сражения он получил семнадцать ран) герцог был взят в плен, во французском обществе надеялись, что, учитывая его высокое происхождение, он будет помилован. К Людовику XIII и к кардиналу де Ришелье стали пачками поступать соответствующие ходатайства. Но на это кардинал заявил:
– Нынешнее положение дел таково, что диктует потребность в большом уроке.
«Большой урок» был преподнесен 30 октября 1632 года в Тулузе. В тот день герцог де Монморанси, в испачканной кровью одежде и еще не оправившийся от ран, взошел на эшафот.
Перед казнью он сказал своему палачу:
– Давай бей смелее…
Отметим, что эта казнь вызвала глубокое потрясение во французском обществе, ведь речь шла о человеке, чья родословная насчитывала более семисот лет, о первом дворянине королевства, следовавшем сразу после принцев крови. Он был молод (всего 36 лет), знатен, популярен и даже любим, но всегда такой нерешительный король здесь вдруг проявил полную солидарность со своим главным министром. А заступникам за жизнь мятежного герцога он заявил:
– Я не был бы королем, если бы позволил себе иметь личные чувства.
Вслед за этим полетело немало и других голов. Двери тюремных камер захлопывались за самыми родовитыми персонами Франции. Те же, кому Людовик и кардинал де Ришелье не смогли предъявить реальных обвинений в измене, были устранены с помощью наводивших настоящий ужас королевских указов, по которым без суда и без права апелляции заключали в тюрьму на любое количество лет по усмотрению победителей.
Гастон и Мария Медичи в Брюсселе
На самом деле интриги Марии Медичи
и злополучные предприятия
ее младшего сына
лишь помогали министру-кардиналу
проводить свою политику.
Франсуа БЛЮШ
Охваченный паникой Гастон Орлеанский сбежал: сначала – в испанский Франш-Конте, а затем – в Лотарингию.
Когда Мария Медичи, находившаяся в то время в Брюсселе, серьезно заболела, она потребовала выслать к ней Франсуа Вотье, своего бывшего врача и хорошего специалиста, которого кардинал де Ришелье бросил в Бастилию. В этом ей, естественно, было отказано в самой жесткой форме.
Несчастная женщина уже готова была наложить на себя руки от бессилия.
Тогда она, конечно же, не могла знать, что ее старший сын сосредоточится теперь на нейтрализации Гастона Орлеанского, находившегося в Лотарингии. Не могла она знать и о том, что с политической карьерой «Месье» также уже все было покончено.
Но это будет позже. А пока же Гастон приехал к матери в Брюссель. Местных начальников, давших ей приют, очень сильно раздражали бесконечные ссоры и жалобы в среде тех, кто, оказавшись в изгнании, присоединился к Марии Медичи. Со своей стороны старая королева занималась сочинением бесконечных писем, изобилующих перечислением нанесенных ей обид и оскорблений, которые она направляла разным своим родственникам и всем посольствам в Европе. Конечно же, немало грязи в этих письмах было вылито на голову кардинала де Ришелье, да и ее старшему сыну тоже доставалось. Этим властолюбивой флорентийке удалось в какой-то мере утолить жажду мести, но она уже не могла влиять ни на что. Из Франции она бежала, а посему с ней уже никто особо не считался.
