Состояние испуга не сходило с лица матери, пока он ее видел, — до тех пор, пока не заснул…
Пробудился Вася поздно, к полудню. Мать была на работе, поэтому в доме стояла тишина, нарушаемая уютными внешними шумами провинциального города: шуршание автомобильных шин, еще более редкие голоса дворовых обитателей.
Он вышел из ванной свежим, бодрым… Решительным и полным сил. Направился к платяному шкафу, где вчера оставил свой костюм, в котором лежал клочок бумаги с московским номером телефона. Ничто не мешает прямо сейчас позвонить, узнать, как добрались и все прочее… Общие фразы… Это вполне этично… В конце концов, он позвонит не Сине ведь, а всему милому семейству…
Но костюма на его законном месте не оказалось.
Вася растерянно огляделся, прошёлся по комнатам.
Вдруг, через балконную дверь, он увидел силуэт распятого на плечиках пиджака.
Пиджак оказался постиранным, с него еще капала вода.
Картина распятого, замученного пиджака подсознательно связалась с тревожным ликом матери…
Он извлек из внутреннего кармана мокрого пиджака клочок бумаги…
На котором невозможно было разобрать цифр…
Оказалось, что весь его туристский гардероб был выстиран и сушился здесь же на балконе. Все остальные бумаги из карманов его одежды, документы и проездные билеты, аккуратной стопкой лежали на комоде.
Насколько Вася помнил, его родители жили дружно. Вася даже не мог предположить, что после смерти отца мать вдруг начнет «роптать»… Если бы просто на судьбу, отнявшую у нее дорогого человека, — это было бы понятно. Но мать стала роптать — нет, не на самого отца, а на свой выбор, когда она, еще не опытная, предпочла его другим ухажерам. Сейчас она «понимала», что среди других были «отличные партии», и для верного предпочтения нужно было иметь опыт или просто слушать родителей. Нет, она предпочла любовь. И «поплатилась» за это. Вся жизнь — в разъездах, в командировках, во временном жилье. Даже детей, сколько бы она хотела (как она говорила: «от души»), они себе позволить не могли. Сейчас мать полагала, что нужно было быть расчетливее, не полагаться на чувства: «Ведь вот ушли годы — ушли чувства! А что осталось?» Выговаривая себе (она ровно не замечала Васи, внимающего ее выкладкам), она становилась похожей на озлобленную одичавшую кошку, загнанную в подворотне шаловливой жестокой пацанвой, оскаливавшуюся и шипящую. В эти минуты Васе становилось по-настоящему страшно.
«Но ведь ты жила!.. — не однажды возражал Вася, как можно спокойнее, ударением выделяя последнее слово, и скорбно добавлял: — И я полагал, что была счастлива…» Ему не хватало эгоистической прямоты, а может быть, смелости, обратить материнское внимание на то, что если бы у нее был иной выбор, то его, Васи, просто не было бы. Ему было потрясающе обидно — понимать, что мать об этом даже не задумывается. Отсюда многозначительная, но не понимаемая матерью, скорбь в его немногословных возражениях.
Потом знакомый психолог (на самом деле еще только студент медицинского), к которому он обратился, поведав «крушение семьи», объяснил все очень просто: возможно, судя по возрасту, у его матери сейчас идут сильнейшие физиологические изменения. Оказывается, по «медицинским» заключениям друга, слушать которые было не совсем приятно ввиду их некоторой циничности, каждая женщина переживает этот период по-своему. У некоторых симптомы проявляются настолько ярко, что затрудняют жизнь. В такие периоды, бывает, что женщины буквально трогаются умом. Но потом, к счастью, в большинстве случаев все восстанавливается.
Действительно, вскоре все вроде бы восстановилось: мать перестала сетовать на судьбу, стала, как прежде, веселой, внимательной к сыну. Вася обрадовался. И вдруг сейчас он опять вспомнил зловещий оскал загнанного животного — когда-то домашнего, но сейчас дикого…
Вечером мать торопливо-простодушно объясняла причину того, что решила срочно постирать Васин костюм, а не отдать его в химчистку, как положено:
— Я подумала: ведь столько было дорог!.. Чужая страна… Там сейчас — ты только посмотри телевизор — то коровье бешенство, то какой-то куриный грипп, то неизлечимая пневмония… Ты думаешь, он сядет? — рассеянно вопрошала она. — А почему он обязан сесть? Вот высохнет, посмотрим. Во всяком случае, когда я его стирала, у меня даже близко не возникало мысли о том, что он может сесть…
