Питался отдельно, но тем, что готовила хозяйка для семьи. На ночь провожался кем-нибудь, хозяином или несколькими его детьми-подростками, в свое жилище с зарешеченным окном, которое снаружи запиралось на висячий замок. Насчет молитвы хозяин сказал так:
— Мне сказали, что ты мусульманин… Мне все равно, кто ты. Если хочешь молиться, вся ночь в твоем распоряжении. Аллах простит, что ты творишь молитву не вовремя. Не это главное! Правильно? Главное — работа… И молитва в душе!
Камиль обрадовался, что его никто не станет принуждать к молитве, и ему не нужно будет доказывать свою «правоверность».
Он быстро набрал прежнюю физическую форму. Скоро сошли синяки и царапины. Хозяин настаивал, чтобы Камиль как можно чаще брился. С ролью парикмахера успешно справлялся сам хозяин. Причем, Камиль был не единственным клиентом: раз в два месяца постригу подвергалось и вся детская часть семейства.
Семья старалась не обижать Камиля, притом всем было понятно его назначение: раб.
Камилю к неволе было не привыкать. Но если после многочисленных детдомов, «этапов» и «зон» его истатуированное и до предела обезжиренное тело оставалось легко и подвижно, а взгляд глубоко посаженных маленьких глаз был, казалось, уже хронически дерзок и насмешлив, то после нескольких месяцев зиндана и жизни «на поселении» в горах в осанке не угадывался более старый, но строптивый мустанг, а взор покорных — уже не очей, а гляделок, — говорил о тупой, бесстрастной довольности всем, что происходит: хорошо, что принесли еду; хорошо, что работа; хорошо, что дали следующую работу; хорошо, что дождь; хорошо что пора спать… И только когда пленник оставался совсем один, в полной уверенности, что его никто не видит и не разоблачит по глазам, а чаще — в полной темноте, — только тогда открывались истинные вежды, в которых, впрочем, уже навеки потух былой огонь, но еще тлела последняя надежда…
Главным неудобством для Камиля была аршинная цепь, которая крепилась к кованому стальному обручу, окольцовывавшему правую ногу выше ступни; вторая нога была свободна. Таким образом, цепь членистой змеей постоянно волочилась за своим владельцем, отяжеляя движения, иногда при ходьбе путая ноги и цепляясь за всевозможные преграды, играя роль грузила, ограничителя движения и — звоночка. Хозяин называл такую конструкцию кандалов «простой погремушкой» — объясняя назначение и одновременно утверждая безобидность, игрушечность устройства. Звяканье цепи в горах было слышно далеко. Как-то фиксировать свободный конец цепи на ноге, то есть понижать ее ограничивающие и сигнальные свойства, Камилю не разрешалось. Обруч почти не мешал носке обуви (для этого правый сапог был перешит соответствующим образом), но натирал кожу, вынуждая поддевать высокий шерстяной носок в любую погоду…
Наличие в семье второго, необычного, пленника порой заставляло Камиля забыть о собственном несчастье.
В хозяйстве жила девочка-чеченка, лет пяти-шести, с обычным для вайнахского племени именем — Сажи. Девочка не знала, что являлась заложницей. К ней относились как к дочери и сестренке. Она спала, питалась и играла с детьми хозяина, которые, конечно, ведали ее тайную роль. В понимании девочки — она была в гостях. Беда родителей Сажи заключалась в том, что их родственники жили в денежной Москве, поэтому, по логике похитителей, могли заплатить солидный выкуп. Сами хозяева к пленению Сажи прямого отношения не имели, она проживала у них по просьбе настоящих похитителей.
Сажи часто отлучалась от основной массы детей, хотя ее старались не оставлять одну. Чем-то Камиль привлекал ее. Возможно, тем, что хозяйские дети почти не обращали на него внимания: без нужды не разговаривали, обходили или оббегали как неодушевленный предмет, — может быть, интуитивно Сажи чувствовала даже в этом его непохожесть на других взрослых. Она часто садилась на корточки недалеко от человека-погремушки и внимательно смотрела не только за тем, что он делает но, как казалось Камилю, и за тем, как он двигается, какое у него лицо…
Камиль, когда кроме Сажи никого не было рядом, тихим ласковым голосом присказывал: «Сажи-Сажи? что-нибудь скажи!» Сажи не понимала по-русски, но ее имя, в окружении смешных звуков, в устах доброго и грустно-лукавого Камиля, который иногда говорил на ее родном языке, сильно коверкая слова, — веселило девочку, как и всякого ребенка, ответного на ласку.
