— Известно… Барыня говорит, поставь розы в воду, а она ревет в передник. Я уж сам поставил, барыня даже смеялись…
— А тебе жалко?
— Кого, вашскородь?
— Ну, Сашу… или себя…
Козлов промолчал.
— Не горюй! Первый бой все покажет. Живы будем, я вас сразу перевенчаю и отпуск устрою!
— Покорнейше благодарю, вашскородь. Запонки извольте.
— Поживем еще, Козлов! — сказал лейтенант ненатурально бодро. — Чарку выпей за мое здоровье.
— Покорнейше благодарю, вашскородь, — ответил Козлов тем же тоном, которым он благодарил за свадьбу, и вдруг, помявшись немного, спросил, смущаясь: — А может, пронесет, вашскородь?.. Войны ж еще не объявляли, может, его пугнуть — притихнет?
— Кого его?
— А шведа.
— Почему шведа?
— На баке говорили — Швеция задирает. Австрия, мол, на суше, а на море — Швеция. Будто бы ей Финляндия занадобилась.
Ливитину стало вдруг нестерпимо скучно: теперь этот тоже задавал осточертевший и в кают-компании вопрос: с кем война? Но если там, споря, ссылались на политику, на экономику, на различные исторические «тяги» и на авторитет Генерального морского штаба, считавшего Швецию в числе обязательных противников, то Козлову надо было что-то сказать просто и отчетливо. Сказать же было нечего, и Ливитин загородился вопросом же:
— А тебе что — воевать неохота?
— Какая ж охота, вашскородь! — искренне сказал Козлов. — Одно разорение!
Лейтенант поднял брови.
— Почему разорение? Наоборот, морское[30] всю зиму получать будешь.
— Хозяйству разорение, вашскородь, — вдумчиво объяснился Козлов. — С японской едва на ноги стали, а тут — лошадей заберут, это уж обязательно… Брат, скажем, уйдет, ему год до призыва остался. Так у нас очень все хорошо выходило: ему в солдаты идти, а я бы как раз со службы пришел…
Ливитин удивился не на шутку. Четвертый год жил он с Козловым и полагал, что Козлову эта наладившаяся и спокойная совместная жизнь была так же удобна, как и ему самому. Было совершенно естественно, что Козлов останется или на сверхсрочную, чтобы переходить с ним с корабля на корабль, или в качестве лакея на береговой квартире с Ириной Александровной и Сашей-женой. И вдруг оказывается, что Козлов, несмотря на хорошенькую Сашу (приспособленную лейтенантом в качестве мертвого якоря, удерживающего Козлова в доме), имеет свои собственные планы и что крестьянские наклонности никак не были преодолены ни флотом, ни городом, ни Сашей. Несомненно, что это был человек — с особой, своей жизнью, непонятной и, вероятно, сложной и с ясным наличием свободной воли. Этому открытию, разрушающему удобные и спокойные иллюзии, Ливитин был также обязан нависшей над головами обоих войне.
Лейтенант медленно застегивал китель, рассматривая Козлова внимательно и серьезно, с оттенком некоторого иронического любопытства. Но обломанный ноготь зацепил за ткань и напомнил опять о необходимости иначе относиться к вещам. Ирония была бы некстати. «А может — пронесет?..» Слишком много наивной надежды было вложено Козловым в этот вопрос. Вот стоит человек, открывшийся в матросе первой статьи Козлове, как открывается в тумане встречный корабль: внезапно и тревожно. Он стоит и ждет ответа. Ливитин поискал в себе какие-то простые слова, отвечающие неожиданной (но понятной в конце концов) откровенности Козлова, но не успел он их найти, как Козлов на его глазах переменился: почудилось ли ему что-то опасное в пристальном лейтенантском взоре или сам он сообразил невежливость упоминания о деревне, когда лейтенант только что сказал о свадьбе (по совести говоря, жениться на Саше Козлов никак не собирался, рассматривая её как добавочный паек к вестовскому положению), — но грудь его выпрямилась, как на опросе претензий, лицо приобрело бессмысленную бодрость, и взгляд стал бравым и лихим.
— Присягу, вашскородь, сполнять приходится, — сказал он отчетливо, — охота или неохота, а прикажут воевать — пойдем!
— Ну и пошел вон, верблюд! — досадливо сказал лейтенант, кидая полотенце, и вышел из каюты, сердясь на самого себя за свой смехотворный позыв к лирике. Подумаешь, какие сердечности с матросами!
Но какая-то обида осталась в лейтенанте и отравляла дальнейший вечер. Ему казалось, что, не сваляй Козлов дурака и не прими он этого идиотского высочайше утвержденного тона бравого матроса, нужные слова нашлись бы сами собой и помогли бы ему, Ливитину, избавиться от ощущения внутренней тревожной тяжести — ощущения малознакомого и неприятного.
