– В этом году, – сказал Нэаль.
– Так скоро.
– Я не могу исчислять оставшееся мне время в годах.
– Господин…
– Это принесет покой и мне, и твоей матери. Я думаю о ней. Ради нее я хочу, чтобы у тебя были сильнейшие союзники, когда меня не станет.
– Она всегда будет в безопасности.
– Конечно, это так. – Нэаль выпил и повеселел, и улыбнулся Эвальду. Его улыбка напоминала улыбку камня – таким иссохшим и суровым было его лицо.
Но Эвальду было страшно, когда он взглянул на него, ибо он впервые понял, как тот стар и что выезжать ему из замка становится все тяжелее, и все его тело утратило былую силу. Так было и с Банен – она начала худеть и стала костлявой в коленках, и молодость иссякла в ней, и ее увели в холмы. Эвальд не верил сказкам: Банен умерла, как умер этой весной его пони, надорвав сердца его сестрам, – он не питал иллюзий.
«Но почему все должно умирать? – думал он. – Или стареть?» И он с ужасом понял, что и на нем лежит проклятье и что сейчас он должен стать мужчиной и научиться говорить в советах, ибо борьба за короля может оказаться не столь уж победоносной, но затяжной войной, которая потребует всей жизни, как у Нэаля.
Его будут называть сыном Эвальда, и без поддержки материнской крови и союзников Кервалена никто не станет доверять ему. Он распростился со своим детством, думая об этом, и понял в глубине своего сердца то, чего всегда боялся: что он может потерять Кервалена и соскользнуть обратно в тот мрак, из которого Кервален вызволил его. Песни воспевали Кервалена и кровавый Эшфорд, отвагу и хитрость, и благородство – и этот человек спас его и защитил их с матерью, что было нелегко, как он был в состоянии понять. Он помнил арфиста, хоть и смутно – золотое видение и светлые песни; от своего настоящего отца он помнил лишь боль – кровь и страдания, и хриплый громкий голос; и ночь сверкавшего металла и окровавленных тел всех тех, кто когда-либо обижал его мать. В ту ночь она смеялась, и с тех пор к ней вернулась улыбка, и Нэаль никогда не позволял крови приближаться к ней – вернувшись после битвы на границе, он мылся и следил, чтобы все оружие и военные принадлежности были убраны, ибо Кер Велл – говорил Нэаль – не разбойничий притон, как Ан Бег. И этим же словам он выучил своих людей.
Но то было много лет тому назад. Еще до того, как поднялась башня.
«Это ради меня, – думал Эвальд, полный мрачных предчувствий, и смотрел на каменные укрепления с острыми зубцами, врезавшимися в небо. – Он строит это для меня, а не для себя». И тогда он понял, что это последнее слово Нэаля.
«Я не могу исчислять свое время в годах», – сказал он.
И так этим летом месяц за месяцем башня вздымалась все выше, а Нэаль выезжал все реже и мучился болями по ночам. Мера нежно ухаживала за ним, и Эвальд замечал, как и ее волосы тронула седина и как она надрывается в заботах о его слабеющем отце. Нэаль улыбался, и она отвечала ему улыбкой. Но большей частью у Меры был встревоженный вид.
Месяц за месяцем к Дру уходили и от Дру приходили посланцы, и наконец появился он сам, тоже седой, в окружении сухопарых юношей, которые немногим отличались от разбойников, – то были его сыновья.
– Ну что ж, – промолвил Дру, оглядев Эвальда с головы до пят, – у меня есть свои доносчики, они хорошо отзываются о мальчике.
– Мой отец тоже хорошо отзывается о тебе, – промолвил Эвальд с дерзостью, заставившей горного господина нахмуриться и окинуть его еще одним холодным взглядом.
– Который отец? – поинтересовался Дру; Нэаль присутствовал при этом.
– Тот самый, что называет тебя другом, – резко выпалил Эвальд, – и чьи суждения о людях я ценю.
Это понравилось Дру и заставило его рассмеяться сухим и колким смехом, похлопав Нэаля по плечу.
– А он парень не промах, – заметил Дру. И Дру и Нэаль отослали его прочь и уселись обговаривать детали, как два фермера, торгующиеся из-за овец.
И так дело было сделано, и Нэаль считал, что лучшего и желать нельзя. «Весной, – пообещал Дру. – Мередифь приедет весной». И Дру с сыновьями уехал домой, спеша добраться до зимних снегов, и Эвальд бродил по замку с убитым видом, который появился у него со дня того самого разговора с Нэалем. «Но это было хорошо и правильно сделано», – повторял про себя Нэаль, и Мера говорила о том же вслух. «Ибо, – говорила Мера, – теперь с одной стороны он имеет мою родню, а с другой – твоих друзей».
