Германии умел находить общий язык со своими подчинёнными, в каком бы низком звании или должности они ни были, какой бы утончённой культурой либо, напротив, неотёсанностью ни славились. Ему были в высшей степени свойственны человечность и непосредственность. «Civile ingenium, mira comitas»[9], — кратко, но с сожалением напишет столь мало склонный к похвалам историк, как Корнелий Тацит. Но для других, в Риме, эти качества явились поводом к тревоге и неугасимой ненависти.
Как только Германии вышел, хор злых голосов зазвучал с удвоенной силой:
— Тиберий боится тебя… Он тебя ненавидит, потому что ты победил там, где он проиграл… Он хочет отнять у тебя легионы…
Возникла толчея, давка усиливалась. В прошлом многих пугали подобные голоса и взгляды, коллективная сила такой мощной военной машины, сознающей свою силу. Чуть позади, вдоль Чертополоха, выстраивались выходившие из казарм солдаты и даже кузнецы и маркитанты, даже колоны — рабы, приставленные к обозам. Их собиралось всё больше, они заполнили всю улицу. Даже самые строгие декурионы и центурионы не вмешивались в это, и было заметно их грозное единодушие.
Германии; молчал, так как гневные крики этих людей выражали правду.
— Ты командуешь самыми сильными легионами в империи, — ревела толпа, — и не можешь позволить вот так отнять их у тебя!
В первом ряду стояли трибуны грозных легионов: тринадцатого, двадцать второго, одиннадцатого.
— Мы поставили на колени тысячи германцев, так неужели не сможем напугать шестьсот престарелых сенаторов?
Над другими возвысился суровый голос одного из трибунов:
— Пусть императора изберут люди, рискующие жизнью для защиты границ, а не нежащиеся в термах сенаторы!
Слово «император» возникло как молния из чёрных туч, и крики поднялись ещё громче. Ранее, в век гражданских войн, уже было однажды, что эти легионы, размещённые вдоль дороги, построенной Римом для завоевания северных земель, с пугающей скоростью направились обратно на юг, чтобы привести к власти избранного ими человека. Послышался чей-то голос из толпы:
— В Риме мы к тебе присоединимся. Как в своё время пошли за Юлием Цезарем. Рубикон всё ещё на прежнем месте…
Эта знаменитая речушка к югу от Равенны была границей, которую закон запрещал пересекать войсковым легионам, движущимся по направлению к Риму. Пересечение этой границы означало мятеж против Республики. Но Юлий Цезарь её перешёл и захватил власть.
Мальчик Гай затесался в толпу, проскользнув меж локтей командиров. Учитель пытался удержать его, но один из трибунов прорычал:
— Эй, отстань от него! Пусть сам учится.
Толпа кричала:
— Вспомни, как Тиберий выхватил власть из рук Новерки!
Хор голосов громко выкрикивал оскорбления, которые маленький Гай узнал, присутствуя при страстных спорах между солдатами, но теперь эти слова казались потрясающими, поскольку целили в мать императора.
Действительно, шли разговоры о восстании, и мальчик затрепетал от охвативших его чувств, когда один старый трибун в панцире, тяжёлом от медалей, полученных в десяти кампаниях, крикнул Германику:
— Когда Тиберий украл у тебя власть, ты был здесь и не мог ответить!
После яростной борьбы между популярами, хотевшими избрать Германика, и оптиматами, которые делали ставку на Тиберия, сенат в конце концов склонился на сторону последних.
— Но твоё время пришло сегодня, сейчас!
Тут Гай увидел, как его отец поднял правую руку с раскрытой ладонью, и это был незабываемый жест: так дукс всегда выражал своё решение говорить, то есть отдавать приказы, поскольку дукс никогда не говорил иначе. Все, от трибунов самого высокого ранга до простых солдат, в общем порыве быстро прекратили шуметь и замерли, приготовившись слушать.
Мальчик услышал, как дорогой для него голос отца низверг чаяния солдат с несвойственной ему холодностью.
— В те дни… — сказал дукс и сделал паузу. — В те дни у Рима не было правителя, вы это знаете.
Он снова помолчал, чтобы каждое его слово проникло в головы его солдат.
— Но сегодня Римом правит Тиберий, избранный сенатом.
Солдаты молчали. Мальчик видел, как изменялось выражение их лиц. Никто не шевелился.
