– Почему ты сам тогда не выберешь? – спрашивает она, начиная терять терпение. – Иди сюда и выбери сам.
– Джоанна…
Он продолжает сидеть в ушастом кресле. Складывает руки, соединив кончики пальцев, словно собирается изречь какую-нибудь мудрость.
А затем просто вздыхает и говорит с интонацией «ну, сдаюсь»:
– Ну, что там еще?
– Да полно всего. «О Шмидте»?
Он снова вздыхает.
«О Шмидте»? – почти кричит она, поворачиваясь к нему.
– Нет!
– Ты вообще хочешь посмотреть фильм? – спрашивает она.
– Не особенно, – говорит он слегка вызывающе.
– А почему сразу не сказал?
– Ну, куда ты?
Она выходит из комнаты.
– У меня есть дела.
– Какие дела?
– Работа. Я вообще-то должна быть в Нью-Йорке.
Это выводит его из себя.
– Я не просил тебя приезжать! – кричит он ей вслед.
Оставшись один, он протирает глаза и бережно ощупывает свое изувеченное лицо, о котором успел забыть.
Она возвращается и теперь стоит перед ним.
– Послушай, – говорит она, пытаясь как-то объясниться, – я здесь потому, что думала, тебе нужна помощь…
– Мне не нужна твоя помощь, – слышит он собственный голос.
На секунду повисает жуткая тишина.
– Ну и хрен с тобой, – говорит она тихо.
Он слышит, как она поднимается по лестнице и как хлопает дверь ее комнаты.
Через несколько минут он встает на непослушные ноги и идет за ней. На лестнице его пошатывает, и он останавливается.
Подойдя к двери, он вежливо стучит:
– Джоанна?
Нет ответа.
– Джоанна… Прости. Ну, прости. Я сегодня сам не свой.
Он не открывает дверь – это не разрешается, не разрешалось уже много лет.
– Пожалуйста, – просит он, почти касаясь лицом крашеной двери, которая когда-то была белой, – спускайся. Я заварю чай. Ну, прости. Я правда сожалею.
Спустившись, он заваривает чай – в заварном чайнике, по старинке. Никто так больше не заваривает, думает он с грустью.
Когда он входит в гостиную с подносом в руках, то с удивлением видит ее. Она сидит на диванчике, положив свои не по-женски крупные ступни на пуфик, и внимательно смотрит на свои руки.
– Такое паршивое чувство, – говорит она.
– Какое?
Он ставит поднос.
– Ну, я прилетела всего на два дня – и вот на тебе.
– Я сожалею, – говорит он. – Я виноват.
– Да, виноват.
Он присаживается в кресло, погружаясь в него так, что его ноги слегка отрываются от пола. Он сидит, тяжело дыша.
– Как самочувствие? – спрашивает она.
– Нормально, – отвечает он. – Чуть пошатывает. Но я буду в порядке.
– Тебе не следует ничего поднимать, – говорит она. – Врач сказал, тебе нельзя ничего поднимать несколько дней. Я бы сама принесла поднос.
– Все будет в порядке.
Она встает и наливает им чай.
А потом они смотрят «Отель «Мэриголд». Лучший из экзотических».
Он начинает клевать носом и засыпает где-то на середине.
Человек всегда представляет, что в конце его ждет что-то вроде безмятежности. Что-то вроде безмятежности. Но только не кошмарное смердящее месиво из дерьма, боли и слез. Что-то вроде безмятежности. Что бы это ни значило. Но на деле все оказывается несколько сложнее. Amemus eterna et non peritura. Это как будто разумное напутствие, если мы ищем безмятежности. Но вот загвоздка – что есть eterna? Что в этом мире вечно? Куда бы он ни посмотрел – начиная от обвислой кожи своих ослабших стариковских рук, которые уже не кажутся ему его руками, ведь он о себе не думает как о старике, и вплоть до солнца, изливающего белый свет на равнину, простирающуюся кругом, – куда бы он ни посмотрел, он видит только peritura. Только преходящее.
Джоанна уехала. Рейс у нее был ранний, и она вышла из дома на рассвете, как только небо посветлело над тополями через поле от Страда-провинциале-65. Ее ждало такси, распространяя выхлопные газы. Она снесла вниз чемодан и, остановившись в холле, сказала, что вечером к нему приедет Корделия.
Через минуту он уже остается один, на кухне, и старается не поддаваться неожиданному наплыву чувств, насыпая дрожащей рукой кофе в кофеварку.
Как мало мы понимаем жизнь, пока действительно живем. Миг за мигом, точно межевые столбы вдоль железной дороги, пролетающие за окном вагона.
Настоящее, вечно ускользающее.
Peritura.
Он садится в ушастое кресло, взяв айпад.
