Разве после смерти Ленина Троцкий, а затем и троцкисты не обращались к Термидору, чтобы лучше понять приход Сталина к власти? У Октябрьской революции будет свой Термидор, и сталинисты, новые термидорианцы, станут бывшими революционерами, «выродятся» в тех, кто станет стремиться извлечь выгоду из Революции, в ее могильщиков. То, что некогда они были на стороне народа, позволит отличить их от изначальных (и даже извечных) «классовых врагов». В ответ Троцкий и его сторонники были обвинены сталинистами в бонапартизме, а затем и опорочены, и даже ликвидированы как иностранные агенты (в том числе на службе у Японии, Польши, гестапо и английской разведки...). Троцкистская метафора Термидора стала настолько широко известна, что превратилась в отличительную черту сторонников Троцкого. Однако каждую революцию XIX и XX веков преследовал призрак ее собственного Термидора, преследовал с того самого момента, когда революционный порыв разбивался о самих революционеров, которые меняли направление движения Истории, предавали его и обращались против него.
Если для революционной мифологии XIX и XX веков Термидор и превратился в такую «матрицу», то не потому, что Французская революция действительно была предана или отклонилась в сторону 9 термидора II года. Споры о том, кто был «истинным» могильщиком Революции — жирондисты или дантонисты, якобинцы или термидорианцы, члены Директории или Первый консул, — вечны и бесплодны; они сами вносят вклад в создание революционной мифологии и лишь воспроизводят ее. Как и всякий миф, миф об уничтоженной Революции скрывает действительность, однако раскрывает свою собственную правду. Эта правда заключается в самом образе события, который создает этот миф: Революция задушена, заморожена, убита — неважно, что с ней сделали, главное, что это произошло, когда она была еще совсем юна, до того, как она сдержала данные ею обещания. Миф о Термидоре представляет собой лишь вариацию мифа о вечной молодости Революции. Именно этот миф и связанную с ним систему образов Термидор вначале скомпрометировал, а затем и уничтожил. Термидорианский дискурс переполнен, если так можно выразиться, метафорами, свидетельствующими об усталости, о вызванной временем эрозии революционной мифологии. Послушаем Буасси д'Англа: кажется, что поле Революции «повсюду предлагает нашему взгляду следы и губительные последствия времени», революционеры прожили «шесть веков за шесть лет». Если каждый год Революции считается за век, то отчего же она постарела более всего? От шестнадцати месяцев Террора или от пятнадцати месяцев правления термидорианцев? От потоплений в Нанте или от правды об этих убийствах, сделавшейся достоянием гласности в ходе процессов Революционного комитета Нанта и Каррье? От обвинительных речей Фукье-Тенвиля в Революционном трибунале во времена Террора или от тех памфлетов, которые он писал в свою защиту и в которых перекладывал всю ответственность на Конвент?
Террор создавал героическую систему образов в то же самое время, в которое он попирал реальность и творил свою черную легенду. При Термидоре все быстро всплыло на поверхность. В эпоху Термидора внезапно стало ясно: Революция устала, Революция постарела.
Термидор — этот тот ключевой момент, когда Революция должна взять на себя бремя своего прошлого и признать, что она не сдержала всех своих изначальных обещаний. В частности, этот тот момент, когда ее действующие лица провозглашают, что не хотят ни начинать ее вновь, ни исправлять ее.
Термидор — это момент, когда у революционеров остается лишь одно желание, когда их вдохновляет лишь одно побуждение: закончить наконец Революцию.
Революции стареют довольно быстро.
Они стареют плохо из-за того, что всегда одержимы символическим стремлением стать началом новой эпохи в Истории, радикальным разрывом во времени, творением, которое вновь и вновь берет свое начало, воплощением вечной молодости мира. Революция воспевает будущее, однако никак не хочет расставаться с тем днем, который положил начало ее пришествию в этот мир. Французская революция старела не хуже, чем все другие революции, которые следовали за ней и вдохновлялись ею.
