Я навещаю Бет в больнице только раз. Уже очень поздно, часы посещений закончились, но мне не хочется встречаться ни с ее матерью, ни с девчонками из команды, которые толпятся у нее в палате – сначала, как у смертного одра, а теперь денно и нощно молясь о ее выздоровлении. У меня нет ни малейшего желания смотреть, как они заламывают руки и рвут волосы на голове, будто салемские ведьмы.
Когда стало ясно, что старуха с косой не придет, и прекратились разговоры о внутричерепном кровотечении и нарушении когнитивных функций, они переключились на сочинение эпических поэм на страничке Бет в «Фейсбуке», где все оставляют сердечки в комментариях и пишут «поправляйся, сестричка!», на ежечасные передачки, букеты из конфет, подарочные корзинки с пышными бантами, до краев наполненные капкейками со смайликами, и плюшевых мишек в сестринских шапочках. Все то, что так любит Бет.
Поэтому я прихожу попозже, когда в больнице сумрачно и одиноко.
Встаю у ее кровати, берусь за поручни.
Вздрагиваю, когда замечаю, что она не спит, и ее глаза поблескивают в лунном свете, словно она дожидалась меня.
Она думала, что я не приду. Я одна до сих пор не приходила.
– Даже отец заявился, – выговаривает она со слабой улыбкой. – Хочет подать в суд на школу, прикинь?
Я рассказываю, что тренерша уехала из города, отвезла Кейтлин к своей матери и вернется только на слушание.
Но она ничего не отвечает и только потом начинает говорить.
Будто продолжает давний разговор, прерванный на полуслове.
– Никогда не забуду, как я его увидела. Как однажды она вошла в зал, и я увидела его, – ее голос глухой и печальный. – Сначала я глазам своим не поверила. Это было худшее, что могло произойти. Ничего хуже представить было нельзя.
Я не понимаю, о чем она, и гадаю, что же происходит в ее голове.
– Это было немыслимо, – продолжает она. – Ты отдала его ей – тот самый, что я дала тебе.
Она не сводит с меня глаз. В них тлеет едва сдерживаемое пламя.
– Как ты могла подарить ей браслет, Эдди?
Браслет. Не могу поверить, что после всего, что случилось, мы снова вернулись к браслету. Наверное, жидкость давит ей на мозг, как тогда, когда из ее уха закапала черная кровь.
Я качаю головой.
– Это просто браслет, Бет, я не помню даже, откуда он у меня…
– Вот это и есть самое ужасное, – говорит она.
И тут я вспоминаю.
«У меня для тебя подарок, – сказала она, вручая мне браслет. Это было с год назад, может, раньше. – Никогда его не снимай». С такими же надеждами я вручала его тренеру.
– Я забыла, – отвечаю я и, наверное, лгу, но предпочитаю об этом не задумываться. Бет всегда говорила, что моя особенность – видеть и помнить только то, что мне хочется. Я многого не запоминаю. Бет – моя память, все помнит за меня.
– Мало ли браслетов ты мне дарила, – говорю я. – Мы все друг другу браслеты дарим. Мы же девчонки.
Я говорю ужасные вещи, и мне стыдно.
– Не надо было оставлять его у себя, – произносит она. – Бросила бы лучше в ущелье. На самое дно, туда, где лежат кости дев из племени апачей.
– Не понимаю, как я могла забыть, – говорю я уже мягче.
Она смотрит на меня стеклянными глазами и отворачивается.
– Нас всегда было только двое, Эдди, – говорит она.
И что-то шевелится во мне – глубоко зарытое, почти забытое воспоминание.
– Эдди, долго еще мы будем притворяться? Я знаю, ты не забыла, – произносит она, повернувшись ко мне спиной.
И, конечно, я вспоминаю. И понимаю, почему она затаила обиду.
Год назад, ранней весной мы лежали пьяные там, на утесе, и смотрели на звезды. Было так холодно, что изо рта клубился пар, но Бет все равно разделась. Помню белые следы от купальника, то, как я бежала вслед за ней, скользя по мокрым листьям, и какой горячей была ее спина, когда я прикоснулась к ней.
Мы упали на мох и, провалившись в него, как в перину, стали смотреть на небо. Она только что вернулась из Бахи, где две недели провела с матерью, и привезла мне кое-что. Она просит вытянуть руку и закрыть глаза. И я чувствую мягкий кожаный шнур на запястье и холодок металла. Рука Фатимы.
А потом она рассказывает легенду о Фатиме. Та помешивала пищу в котле, когда ее муж вернулся домой и привел новую жену. Убитая горем, Фатима выронила половник и стала помешивать своей рукой, не замечая боли.
