— Ой, папа, — сказала Вета, — как хорошо! Что это?
— Угодил? — смеялся довольный папа.
Вета обедала и все косила глаза в растрепанную книжечку. Как во сне добрела она до комнаты.
«Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот ненастный день найдет беспричинная радость, и ходишь, ходишь, боишься ее расплескать. Встанешь, бывает, смотришь прямо перед собой, потом вдруг тихонько засмеешься и оглядишься. О чем тогда думаешь? Да хоть о чистом стекле окна, о лучике на стекле, о ручье, что виден в это окно, а может, о синей прорехе в облаках. И ничего-то больше не нужно».
И читала-читала-читала она. Все давно уже спали, а она все не могла погасить свет.
На следующий день она принесла книжку с собой в школу, совсем немного осталось ей. Она положила ее под учебник, загородилась локтем и забыла обо всем. Зойка пихнула ее в бок:
— Что там у тебя?
Но Вета не ответила, только слабо махнула рукой, и, когда дочитала, такая грусть ее взяла — как же так, кончилось это блаженство, этот томительный сдержанный ритм, тайная наполненность, тягучая красота, необходимость каждого слова. Она огляделась вокруг. Была перемена. Дрались, визжали, скакали по партам. Но она не могла больше так.
И впервые она подумала, что стала уже взрослой, девушкой. Такое любопытство шевельнулось в ней к себе, и захотелось серьезности, понимания.
Она подошла к окну. Волнующее было небо, тревожное, серое, облачное. Над крестами Елоховской церкви, здесь, рядом, кружили вороны, и влажно зеленели купола. Голые верхушки лип жестко клонились, качались от ветра, и пятнами сох асфальт дорожки. Конечно, уже чудилась, чувствовалась весна.
— Хватит воображать, — сказала ей Зойка, — интересное что-нибудь у тебя?
— Интересное.
— Дай почитать.
Так жалко было Вете расставаться с книжечкой, еще и еще бы читала. Только и думала теперь достать, прочитать все, от корочки до корочки, до последнего словечка.
— На, — сказала она Зойке, — только аккуратнее, видишь, какая она старая.
Еще потянулись к книжке руки, но Зойка двинула локтем:
— Брысь, малявки! — И пошла было прятать книжку в портфель, но тут Лялька Шарапова вдруг загородила ей дорогу.
— Дура! — крикнула она. — Ну до чего же ты самовлюбленная дура! Привыкла всеми командовать.
— Ты чего это? — удивилась Зойка. — Плохой сон приснился?
— Отстань. Правильно девочки говорят, что ты умираешь от зависти к Логачевой.
— Чего-чего? Чего это я должна завидовать?
— А то, что ты впереди нее только по алфавиту стоишь, а во всем остальном — сзади.
— В чем это я, интересно, сзади?
— Отвяжись, не хочу с тобой разговаривать.
Девчонки стояли вокруг молчаливой толпой.
— Чего это с тобой, Лялька? — спросила расстроенная Вета. — Мы же не ссоримся.
— Это потому, что ты ей все спускаешь, — Лялька стояла красная, маленькая, толстая, чуть не плача от злости.
— Дура ненормальная, — холодно бросила ей Зойка. — Она в Логачеву влюбилась.
Наконец-то прозвенел звонок и разошлись все по местам. И тихо-тихо было на географии, как никогда не бывало, и Гога даже поглядывал на них подозрительно: не затевают ли они чего…
* * *
После школы Вета с Лялькой Шараповой зашли в церковь, просто так. Странно было, и почему-то боялась Вета, что ее выгонят, и спрашивала у Ляльки:
— А креститься надо?
— Не знаю, — отвечала Лялька, — наверное, надо, все крестятся.
— А ты умеешь?
— А чего уметь? Только надо правой рукой в лоб, в живот, туда-сюда…
И все-таки не поднималась у Веты рука.
— Ну его, глупости… — шепнула она.
Золотой таинственный свет был в церкви, приглушенный, но и солнце где-то в высоких окнах чувствовалось, почти невидимо горели тоненькие свечки перед иконами, много их было, сияли цветные огоньки в лампадах, золотились оклады темных икон. И запах стоял какой-то особенный, запах воска, дымной сладости. Народу немного было в церкви, несколько черных старушонок да поп копошились в углу. Девочки прошли туда. И ужасное увидели они. Там, в боковом приделе, на возвышении, похожем на длинный стол, в гробу лежал длинный восковой покойник. Цепенея, не веря себе, смотрела Вета на острый нос с длинными холодными ноздрями, на запавшие глубоко, вдавленные закрытые глаза, на седую бороденку и тяжелые прозрачные руки со свечечкой, сложенные на груди, на торчащие ноги в ботинках. Это в первый раз видела Вета мертвеца. Она хотела бежать, но странное, незнакомое раньше любопытство остановило ее, и еще ближе подошла она и смотрела. Вот она какая, смерть. И никто не удивлялся, не ужасался, не бился в рыданиях. Просто все было и не страшно, а тягостно и тоскливо.
