А девушка Таня отвечала все короче и растерянней, и видно было, что она по уши влюбилась. Прислала фотографию: молодая, совсем еще девчонка, Два круглых глаза, косы с бантами. Товарищам она не очень понравилась, а Жене нравилась, она такая простая была, глупенькая еще, и не гордилась нисколько, а, наоборот, очень его уважала и писала ему как старшему и главному, и это очень было приятно.
И, подперев кулаками крепкие загорелые уже скулил и уставив в пространство узкие волчьи глаза, рассеянно мечтал Женя, как однажды, когда-нибудь, приедет он в столицу и будет ходить повсюду и все смотреть, и будет он там не совсем чужой, потому что есть у него в Москве своя собственная хорошая знакомая, и как она встретит его на вокзале — с цветами, наверное, с бантами в косах, подойдет к нему и скажет: «Здравствуйте, товарищ лейтенант!» Или, может, лучше: «Здравствуйте, Евгений Иванович!»
А он ей козырнет и ответит: «Здравствуй, Таня!» — и возьмет ее под руку, и пойдут они вдвоем кружить по Москве. А что будет дальше, пока он не хотел думать.
Вета вошла в свой подъезд. Двое мальчишек привязывали к хвосту кошки веревку, кошка орала и вырывалась.
— Эй вы! Ну-ка отпустите, живо! — прикрикнула на них Вета, и мальчишки кинулись к дверям, а кошка — наверх, по ступенькам.
Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это,
И за это, и за то,
Что целуешь горячо… —
пропел, дразнясь, один из мальчишек, но Вета только сделала вид, что сейчас побежит за ним, и он исчез, тяжело грохнув парадной дверью. А она потащилась наверх, обтирая плечом стенку.
Открыла мама, очень веселая.
— А нам телефон поставили, — сказала она, целуя Вету.
— Телефон? Здорово!
Он висел на стене в коридоре, черный, торжественный, Вета сняла тяжелую трубку, сдвинула ею шапку и приложила к уху. Там, в глубине, в шорохах услышала она длинный гудок. Темно было в коридоре, низко висел над столом в столовой оранжевый абажур, и мало от него было света, а по углам комната тонула в полутьме. «Папе, вот кому можно было позвонить!» И Вета стала торопливо сдвигать тонким пальцем тяжелый диск, и он с тугим жужжанием упруго возвращался назад. Снова слушала Вета в трубке далекие равнодушные гудки, и вдруг щелкнуло что-то и возник измененный и холодный папин голос.
— Папа, это я, Вета! У нас телефон поставили, — кричала она в трубку, и голос отца сразу изменился — и улыбчивый стал, и добрый.
— Знаю. Я скоро буду, Вета. Что я тебе достал!..
— Что, папа, что?
— Увидишь, пока секрет.
И Вета повесила трубку. И закружилась по комнате, еще не раздетая, еще с портфелем.
— Ирка! — кружась, кричала она. — Твоя молодость будет протекать при более благоприятных условиях, чем моя. Подумать только — личный телефон!
— Ты, Уланова, — хихикнула Ирка, — шла бы лучше уроки делать. Чего растанцевалась?
— Эх ты! Ничего ты не понимаешь, — сказала Вета и вздохнула.
Она переоделась и умылась, но обедать отказалась — она папу ждала. И пока ждала, незаметно успела сделать уроки, а папа не шел все, и она села и стала рисовать Зойкин портрет по памяти. Ничего получалось, прямые, как стрела, брови, гладкие черные волосы, серые веселые глаза, только гордая ее и дерзкая улыбка не получалась, и Вета терла все и терла, пока вовсе не испортила рисунок.
И тут наконец пришел папа и вынул из кармана маленькую трепаную серенькую книжечку.
— Ты это еще не читала? — спросил он. — По-моему, тебе должно понравиться…
И Вета схватила книжечку и сразу, с лету, стала смотреть.
«Последние дни мне думается, думается о незакатном дне северного лета, >— читала она. — Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я жил, и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать, чтоб скоротать время и так просто, для собственного удовольствия. Время идет медленно, я никак не могу заставить его идти поскорей, хоть ничто не гнетет меня и я веду самую беззаботную жизнь. Я совершенно всем доволен; правда, мне уже тридцать лет, но не так уж это много. Несколько дней назад я получил по почте два птичьих пера, издалека, от человека, который вовсе не должен бы мне их присылать, но вот поди ж ты — два зеленых пера в гербовой бумаге, запечатанной облаткой. Любопытно было взглянуть на эти перья, до чего же они зеленые…»
