Как сторителлинг сделал нас людьми - страница 10

Рис. 6. Семья бушменов, Намибия

Мы знаем, чем все закончилось. Выжили Фантазеры – то есть мы. Если те трудившиеся без устали люди когда-то и существовали, от них не осталось и следа. Но разве не были бы многие из нас уверены, что Практики победят легкомысленных соперников, не знай мы окончания этой истории?

В том, что они этого не сделали, и кроется главная тайна воображения.

Поразительна легкость, с которой мы погружаемся в книги и наполненные шумом и суетой страницы превращаем в безмолвные мечты.

Уильям Гэсс. Литература и воплощение жизни (Fiction and the Figures of Life)

Я стою перед тяжелой бронированной дверью и набираю код на клавиатуре. Замок щелкает; я переступаю порог и оказываюсь в коридоре. Я улыбаюсь заведующей, занимающейся бумагами в своем кабинете, расписываюсь в журнале для посетителей, открываю внутренний шлюз – и оказываюсь там, куда прихожу после работы почти каждый день.

На стенах высокой и просторной комнаты с флуоресцентными лампами и по-больничному жесткими полами развешаны яркие картинки. На столиках лежат раздвинутые ножницы с тупыми лезвиями. В воздухе стоит запах кисловатого антисептика и столовой – сегодня дают хрустящий картофель и говядину с макаронами. Я направляюсь к противоположной части комнаты; ее обитатели бормочут, визжат, ревут и ворчат. Кое-кто из них носит обычную одежду; некоторые одеты как ниндзя, сестры милосердия или утопающие в рюшах принцессы. Парни угрожающе размахивают импровизированным оружием, многие из представительниц женской половины держат волшебные палочки или спеленатых новорожденных.

Это сбивает с толку. Люди в этой комнате видят вещи, которых я увидеть не могу, – слышат, осязают и даже чувствуют их вкус. Для них существуют притаившиеся в темноте злодеи и монстры, соленый запах океана и туман, опускающийся на горы, где-то посреди которых горько плачет оставленный матерью младенец.

Некоторые, похоже, испытывают групповые галлюцинации: они вместе сражаются с опасностью или бегут от нее, другие сообща принимаются готовить еду для несуществующих детей. Кто-то останавливает меня и говорит, что я почти попался в пасть дракона, которого он в данный момент убивает. Я благодарю его. В ответ этот храбрый воин задает мне вопрос, на который я отвечаю, обходя опасное место: «Извини, приятель, я не знаю, когда придет твоя мама».

В дальнем конце комнаты, в укромном уголке между книжными полками, спрятались две принцессы. Пышно разодетые, они сидят по-турецки, приглушенно шепчут и смеются – но не от того, что говорят друг с другом; обе укачивают на коленях детей и лепечут над ними, как делали бы настоящие матери. Та, что поменьше, со светлыми волосами, замечает меня и вскакивает. Ее ребенок падает и ударяется головой. «Папочка!» – кричит Аннабель. Она подлетает ко мне, и я ловлю ее и подбрасываю в воздух.

Когда ребенку исполняется год, в нем зарождается нечто совершенно удивительное. Оно достигает полного расцвета в три или четыре года и начинает увядать к семи или восьми. В год ребенок уже может прижимать к уху банан, как будто это телефонная трубка, или притворяться, что он укладывает в постель плюшевого медвежонка. В два – участвовать в простых импровизациях: изображать водителя автобуса, который везет пассажира-маму, или представлять, как будто он – это папа, а папа – это он. Двухлетки также учатся совершенствовать своего персонажа. Они меняют тон голоса в зависимости от того, играют ли они в короля, королеву или мяукающую кошку. Наконец, в три или четыре года для ребенка наступает золотой век ролевой игры, и несколько следующих лет он резвится, бунтует и веселится в стране собственных фантазий[34].

Дети обожают искусство по своей природе, а не в результате воспитания: любой из них, кто может найти хотя бы какие-нибудь материалы для рисования, будет постепенно развивать этот навык. Дети также от рождения любят музыку (помню, как мои дочери в год «танцевали» под мелодию: с беззубыми улыбками, покачивая огромными головами и размахивая ручонками) и легко вовлекаются в мир кукольных представлений, мультфильмов и сказок.