И что же она сделала? Ушла с работы, совершила кругосветное путешествие, купила машину и спустила деньги на шмотки. Через полгода денежек и след простыл. Ты можешь сказать, что трата денег – личное дело моей дочери. Согласен. Но тогда мои деньги – исключительно мое дело.
Рассказ меня удивил, хотя я постарался не подать виду.
– Допустим. Признаю, Каролина поступила неправильно. Однако подумайте сами, кто в двадцать один год поступит иначе? Что мы знаем о жизни в этом возрасте?… Не понимаю, к чему вы клоните.
– К чему я клоню? – Гордон залил кофе кипятком. – Каролина – взрослая девочка. В жизни она ничего не добилась. Мне жаль, да, но я тут ни при чем. Мне семьдесят три года, и на закате жизни я неожиданно обрел счастье. Моей женой станет прекрасная женщина. Не Каролина ухаживает за мной, обо мне заботится Эйлин.
– Выходит, Каро права? Вы не намерены оставить ей дом. Что бы сказала на это ее мать?
– Не ваше дело. И не ее.
– Вы понимаете, что ваше отношение обижает Каро?
– А знаешь, что меня обижает? Отношение моей дочери. Когда я был в ее возрасте, я не ждал, что родители оставят мне дом.
– А что, было что оставлять?
– Нет. Но это к делу не относится! – Гордон разозлился. – В молодости у нас в колледже учился парень по имени Димбо-Болтун. Естественно, по-настоящему он был не Димбо и даже не Болтун, но именно так мы его прозвали. Бедный Болтун. Он только и говорил, что о матери, которая второй раз вышла замуж и вычеркнула его из завещания. Ужасно… Не хочу, чтобы Каролина чувствовала себя обделенной.
– Вы имеете в виду, что позаботитесь о ней?
– Я имею в виду, что не стоит выдумывать то, чего нет. – Гордон посмотрел на часы и встал. – А теперь извини, скоро начнется передача. Я все серии смотрел, не хочу пропускать.
Я окинул старика оценивающим взглядом. Благообразная седина, шкиперская бородка – он мог бы красиво состариться. Все данные налицо. Если бы это тело населил иной дух, разница была бы разительной. Каро права. Старикашку переполняли эгоизм и всепоглощающее безумие. Он вычеркнул единственную дочь из завещания, наплевал на волю покойной жены и теперь ждал, что его похвалят за такое преступление.
– Значит, кредит на покупку машины не обсуждается?
– Какой кредит?! – возопил Гордон. – Мы оба прекрасно знаем, что я из этих денег и пенни не увижу.
Пора было уходить. Гордон действовал мне на нервы. В коридоре я решил нанести заключительный удар.
– Кстати, вы сломали мне боковое зеркальце.
– Чего?
Я объяснил, что случилось. Он стал отрицать. Я напомнил, что Каро все видела.
– Не будем делать из мухи слона, – предложил я. – Заплатите за зеркальце, и я не буду портить вам права.
– Нет! Нет! – Гордон явно завелся. – Не смей на меня давить!
Он принялся бегать взад-вперед, заложив руки за спину.
– Я на вас не давлю, – терпеливо сообщил я. – Вам просто на месте не сидится.
Гордон сверкнул налившимися злобой глазами:
– Слушай, ты, надменный ублюдок! Ты заявляешься сюда, треплешь мне нервы, указываешь; что мне делать с моим домом, с деньгами… А получив от ворот поворот, пытаешься выдавить деньги, обвиняя меня в том, к чему я отношения не имею! И ты это прекрасно знаешь! Катись ты знаешь куда…
Во время этой речи лицо Гордона три раза меняло цвет: красный, пурпурный, наконец малиновый. В конце концов отец Каро сделался похож на портрет Френсиса Бэкона. Внезапно Гордон пошатнулся и упал на спину. Тяжело приземлился – шмяк! – и в воздух взвилось облачко пыли. Пыль была не от ковра, а от самого Гордона.
Я застыл. Потом рассмеялся – неожиданно для самого себя. То был смех детского ликования, за которое я отказываюсь нести ответственность.
Гордон по-прежнему лежал на спине, бородка топорщилась в потолок, один тапок почти свалился с ноги. Его глаза были закрыты. Я наклонился и похлопал старика по щекам.
– Гордон? Гордон? – Ударил посильнее. – Гордон! Что с вами?
В горле послышалось клокотание. Потом он замер. Я попытался нащупать пульс, но у меня ничего не вышло. Отец Каро скончался.
Я бросился через весь дом, пытаясь найти телефон. Телефон обнаружился на кухне. Я схватил трубку и хотел было вызвать «скорую». Потом задумался. Если вызвать врача, Гордона могут еще спасти. Каро меня не простит. Я сам себя не прощу.