Она стояла в дверях держа в руках полотенце и пижаму в белую и голубую полоску.
— Это вам, Малколм. Кажется, вам в самый раз.
— Это пижама Лэмпри?
— Брата. За несколько месяцев до смерти он жил у меня. Кое-какие вещи ещё сохранились. — Она посмотрела на пижаму с сомнением.
— Но, может, вы не хотите. Она, разумеется, стираная.
Он протянул руку.
— Большое спасибо. За всё. Мне даже трудно выразить, как я вам благодарен.
— Надо бы сходить в аптеку, пока она не закрылась: вам ведь нужны бритвенные принадлежности. Ну, а вечером, перед ужином, мы могли бы выпить немного хереса. Я тут ещё кое-что вспомнила. Может, вам пригодится.
Они пили херес, хороший херес, потом виски, джин, содовую. И откуда всё это взялось в этом удивительном доме! Люсинда Рокингэм сидела в длинном облачении из бархата вроде халата. Она порозовела и, несмотря на болезненный вид, говорила оживлённо. Печка источала тепло, из кухни пахло чем-то удивительно вкусным.
Спать он пошёл около двенадцати. Она ушла чуть раньше, в одиннадцать. Оставшись один, он просмотрел пачку писем, которые завтра ему предстояло перепечатать, прочёл несколько стихотворений Лэмпри из «Годового цикла». Эти стихи Лэмпри написал вскоре после встречи с Люсиндой Рокингэм. Теперь они предстали совсем в новом свете. Где-то сверху слегка поскрипывал пол, потом наступила тишина. Снаружи изредка доносился шум проезжавшей машины, шорох дождя. Он отложил письма, лёг на диван. Несколько минут он не мог думать ни о чём, кроме своих эротических переживаний, потом уснул. Ему снилось то, о чём она в тот вечер рассказывала: Люсинда Рокингэм и Эдвард Лэмпри едут на велосипедах вдоль берега моря, ему мешает собака, он падает, растягивает сухожилие на лодыжке, домой возвращается, опираясь на её руку. К тому времени, как считает Люсинда, они были знакомы уже полтора месяца или что-то вроде этого. Сквозь сон Малколм чувствовал прикосновение Люсинды к руке Лэмпри, и вместе с Лэмпри он шёл, сгорая от любви.
— Самое удивительное, — сказал он, — что они не виделись месяцами. Они встречались время от времени, либо в Лондоне, либо он приезжал к ней домой. Тогда мать её была ещё жива, так что когда он приезжал, им почти не удавалось оставаться наедине. А в перерыве — письма… Ей богу, мне бы хотелось… Да, хотелось прочесть их тебе. Хотя бы некоторые. Это из лучшего, что им вообще написано.
— Да, ты просто потерял голову.
Они замолчали.
— Что ты делаешь? — спросил он. — Сейчас, кроме того, что разговариваешь со мной. Я хочу себе представить.
— Смотрю в окно. По оконному карнизу напротив идёт белый кот. У нас льёт как из ведра.
— Здесь не слаще. В чём ты?
— Господи! Какая-то голубенькая блузка. И джинсы. Ну а ты как, я не про твои успехи и удачи… когда тебя ждать?
— Через неделю, в лучшем случае. Раньше никак не получится.
— О, боже! — сказала она.
Он читал, печатал, она приносила ему кофе и время от времени аспирин. Дважды они гуляли у моря; при переходе дорог, пересекающихся их путь к берегу, он чуть не взял старушку под руку. Она рассказывала, что Эдвард Лэмпри любил здесь гулять и собирать деревяшки, выброшенные на берег. Стихотворение «Морские формы» было действительно написано после одной из таких прогулок, и все детали там вполне конкретны. Она рассказывала, как они ездили в Олдборо, на музыкальные фестивали, и как встречались в Лондоне и вместе посещали картинные галереи, не пропускали ничего интересного, и гуляли в Кью-Гарденс и в Ричмондском парке. Люсинда останавливалась у кузины в Патни; у Лэмпри была комнатка на квартире друга в Фулеме[1]. Он там всегда останавливался, когда приезжал в Лондон. Каждый год в сентябре они ходили на променадные концерты в Альберт-Холл, а весной ездили на пароходике в Гринич. И письма. Одно за другим. Повествование, полное страсти, любви и преданности.
Нет, они никогда не путешествовали вместе. Это было невозможно. Долгие годы она ухаживала за матерью. Эдвард возил всегда семью в Корнуолл. Нет, с дочерьми никогда не встречалась. Он о них много рассказывал, был очень привязан к ним, у неё есть фотография, где Мэрион двенадцать, а остальные ещё младше.
