Само собой, иногда повышенные требования к читателю неожиданно приводят к обратному результату. Если предлагать двусмысленный текст читателям, презирающим двусмысленность, ничего хорошего ждать не стоит. Если хотите, обратимся к роману не об основателе крупной мировой религии, хотя найдутся и читатели, относящиеся к тексту как к Священному Писанию и очень смутно понимающие, что такое пародия (или, может быть, с недоразвитым чувством юмора), и они подумают, что он как раз об этом основателе. Возможно, следующие лет десять вам придется скрываться из-за угрозы смертной казни. Аятолла или его советники неверно поняли «Сатанинские стихи»? Конечно. Салман Рушди разобрался с собственными трудностями? Очень может быть. Не столько с предметом своей книги, которая явно написана не только о пророке, но и со своими предположениями о ее читательской аудитории. Роман использует определенные ситуации, параллельные жизни Мухаммеда – например, бордель, где проститутки носят имена его жен, – не затем, чтобы показать, будто его жены были проститутками, а затем, чтобы подчеркнуть степень разложения и лицемерия в мире, использующем религию в коммерческих и низменных целях. Аудитория, к которой обращался Рушди, поняла это. Он, наверное, даже и не думал о том, что среди его читателей окажутся муллы. Но ведь и муллы могут быть активными читателями с творческим подходом, хоть и не слишком сообразительными, как он имел несчастье убедиться. Это совершенно особый и, мы могли бы надеяться, единственный случай, если бы не печальная правда, что есть и другие примеры. На лауреата Нобелевской премии, египетского писателя Нагиба Махфуза, сидевшего в своем любимом кафе, напал с ножом фанатик. Нобелевскому лауреату Орхану Памуку грозило тюремное заключение за «оскорбление турецкого государства» (возник даже заговор, для которого нет более подходящего слова, чем «византийский»: газета The Guardian писала, что устранение Памука входило в план по распространению хаоса в преддверии военного переворота, намеченного на 2009 год). В последние годы погибло немало писателей, потому что фанатики самого разного сорта не соглашались со смыслом, подразумеваемым в книге. Очень редко бывает, чтобы восприятие полностью соответствовало тому, что имел в виду писатель. Но намерения вовсе не исключают альтернативных или противоположных прочтений. Писателю остается только одно: писать то, что он имеет в виду, и надеяться на лучшее.
После фетв и громкой шумихи может показаться, что эта проблема характерна для нынешнего момента. Но если вспомнить историю литературы, то станет понятно, что писатели всегда требовали от нас, читателей, привносить в дело чтения что-то свое. Мы можем вернуться назад и поболтать о Гамлете и его проблемах или Ахиллесе и его проблемах, но давайте ограничимся романами и романистами. Кто такой Хитклифф? Чего он хочет? Что им движет? Есть ли у него ограничения? А что насчет Кэтрин? Верим ли мы Нэлли Дин, доверяем ли ей? Почему да или почему нет? А Виктор Франкенштейн? Что мы понимаем в его мотивациях? Что там с его монстром? Все ли мы здесь согласны? Даже писатели, почти всегда контролирующие ситуацию, – скажем, Джейн Остин или Диккенс, раз уж он здесь уже упоминался, – оставляют достаточно простора для интерпретаций. Диккенс часто дает нам возможность сочувствовать своим не слишком привлекательным героям, едва ли не отпетым злодеям. Билл Сайкс, понятно, переходит все границы. А вот Феджин? Насколько и на каком основании? А в романах Остин, сюжеты которых сводятся к единственной цели – замужеству, кажется, возможен лишь один финал, но нюансов при этом множество. Интересен ли мистер Дарси в такой степени, в какой мы этого ожидаем? Насколько строго судим мы Эмму Вудхаус за ее нелепые суждения? Третье лицо, свободный, непрямой стиль изложения – точка зрения, которую мы можем рассматривать как результат размышлений героя, не высказанных вслух, а это хоть и первое лицо, но все-таки не совсем, – подводит нас ближе к голосу Эммы, но при этом удерживает на расстоянии, достаточном, чтобы полностью не отождествить себя с ней. Следовательно, степень сочувствия к ней – это наше дело. И пожалуйста, не просите меня даже заводить разговор о Генри Джеймсе.
