Кадиш.com - страница 21
— Я случайно встретила Дафну Вайдер, и она спросила: может, мы все-таки останемся поесть и приведем с собой детей? Мне кажется, тебе это пойдет на пользу. Свободные столики есть. И когда просит мать невесты, нельзя отказывать.
У Шули вытягивается лицо, и Мири подходит, присаживается рядом на диван.
— Что такое, муж мой? — спрашивает она.
И Шули, без долгих экивоков, рассказывает ей обо всем, что приключилось. Берет жену за руку, смотрит ей в лицо: чтобы успокоиться, ему достаточно увидеть, что она размышляет над его словами.
Он видит: она проделывает то, что умеет лучше всего, когда ему проблема не по зубам, — Мири распутывает его сбивчивые мысли, выстраивая логические цепочки, помогает своему горемычному мужу рассуждать толково.
Мири говорит:
— Ты расстроился, потому что не знал, что у мальчика умер отец?
Шули кивает.
— И еще ты расстроился, потому что ребенок остался без отца, а его мать овдовела?
Шули кивает.
— И, конечно, тебя коробит, что твой ученик — ведь отец умер еще летом — во время миньяна весь год не вставал с началом кадиша.
Это тоже расстроило Шули, очень расстроило.
— Но ему двенадцать лет, верно?
— Верно, — говорит Шули.
— Одним поводом для беспокойства меньше. Мальчик, у которого пока не было бар мицвы, не обязан читать кадиш. Он безгрешен. В этом нет никакой авейры[45].
— Но читать кадиш — высшая хвала Богу, какую может воздать человек, — говорит Шули. — Даже если бы ребенок был грешником и всего лишь откликался на «ихей шмей рабба»[46], за одно это он сам получил бы билет на Небеса.
Мири призадумывается — Шули подозревает, что она из тактичности, щадя мужа, делает вид, будто затрудняется с ответом.
— Тут таится парадокс, — говорит она наконец. — Дети ничего делать не обязаны, даже если мы поручаем им такое важное дело, как чтение кадиша. В «Шулхан Арух» даже сказано, что, хотя кадиш помогает на Небесах усопшим, ребенку гораздо важнее ходить по пути правды[47], чем произносить его слова.
Шули размышляет над этим, обхватив подушку. И говорит:
— Значит, Гавриэль ничего дурного не делает.
— Муж мой, можем ли мы поговорить, в чем тут дело, а что к делу не относится?
— Да, — отвечает Шули срывающимся голосом.
— Этот мальчик — не ты, — говорит Мири. — Ты давно уже совершил тшуву[48]. Сколько лет ты зажигаешь свечу в йорцайт[49] своего отца? Сколько лет ты встаешь с началом кадиша, вкладывая в это всю душу? — Мири прислоняется лбом к плечу Шули. — Всю душу — ради его души.
Шули поворачивается к Мири, обнимает ее, прижимается щекой к ее шее.
— Этот мальчик в свои двенадцать — не ты в прошлом, в твои тридцать лет, когда ты жил под кайфом и ленился, и попусту тратил свою жизнь на рекламу…
— На брендинг, — говорит Шули, приподняв голову, утирая нос рукавом пижамы. — Это часть рекламной индустрии. Но брендинг — отдельная сфера.
— Главное, — говорит она, — что, когда ты разбазаривал свои дни на впаривание всякой дряни, а ночи на попытки подцепить сифилис, чтобы приволочь его в наш брак, все это было необходимо. Тебе понадобилось сбежать от себя самого, сбежать от обязательств, которые ты позже взял на себя снова — понадобилось, чтобы достичь чего-то в десять раз большего — нет, в сто раз, — чем то, чего ты сумел бы достичь, если бы не сбежал. Мы все должны сказать спасибо за то, что ты так долго блуждал во мраке.
Но время первой из внеочередных перемен рав Шули и Гавриэль сидят за столом, совсем как днем раньше: по одну сторону стола, перед ними Гемара, палец Шули — на комментарии, который они должны проработать. Шули не приступает к объяснению урока — нет, он возобновляет разговор, словно ни миновало и секунды.
— Почему ты не встаешь во время молитвы, дитя мое? — спрашивает Шули. — Почему ты не встаешь с началом кадиша?
— Я встаю, — говорит Гавриэль.
— Встаешь?
— Иногда по вечерам. Во время маарив. Вместе с братьями.
— Когда у вас собирается миньян?
Мальчик отвечает деловито:
— Без него читать нельзя.
— Но в школе? Почему здесь ты не встаешь? Должна же быть какая-то причина.
И Шули замечает в своем голосе трепет, выдающий смятение, которым он не собирался делиться с мальчиком.
