— Когда я выбрал, она мне отказала.
— Это не обязательно ложь, — говорит рав Шули, преисполняясь нежности. — Не всякая вещь годится для ребенка. Допустим, в ящике его стола лежал пистолет.
— Это был не пистолет.
— Я и не думал, что это был пистолет. Я хотел сказать: если ты хотел машину, а водить ее не можешь, — вот пример получше.
— Это был его бокал для кидуша.
Ответ повергает обоих в тягостное молчание. Молчание заглушает даже шум с игровой площадки и монотонное шипение из колонок стереосистемы, которая в этом классе, похоже, никогда не выключается.
— Ты хотел взять отцовский бокал для кидуша?
— А мать отказала.
— Может быть, причина в том, что вы до сих пор — одна семья, живете под одним кровом. Может быть, пока ты и твои сестры и братья, на ее счастье, еще живете дома.
— Лейб. Он пока живет дома. И одна сестра тоже.
— Видишь? Все абсолютно логично. Не на что злиться. Она хочет, чтобы он оставался в доме. Фамильный бокал.
— Она уже отдала его Исроэлю. Он у Исроэля дома.
Рав Шули изо всех сил старается не подавать виду, но поневоле признаёт: и впрямь похоже на ложь.
Гавриэль тем временем скрещивает на груди руки, поджимает губы.
А Шули сетует, что его образования тут недостаточно. На соцработника он не учился и, кстати, диплома учителя тоже не получил: чтобы преподавать Гемару в частной школе, не требуются официальные бумажки.
Шули не вполне уверен, пойдет ли мальчику еще одна взятка на пользу или навредит. Оценивает ситуацию в меру своего разумения и поступает так, как считает должным.
— Сегодня — тройная перемена, — говорит Шули. — А завтра — двойная, для тебя и одного из твоих друзей.
— Бокал для кидуша, — говорит Гавриэль. — у него на боку наша фамилия. На донышке написано «1856». В нашей семье им пользуются лет двести, типа того. Отец каждую неделю совершал с ним кидуш.
— Сокровище, — говорит рав Шули и понимает, как это глупо: ведь для мальчика сокровище уже потеряно.
— Мать сказала: отец говорил, что ему очень важно, чтобы бокалом пользовались каждый шабат, когда его самого уже много лет не будет на этом свете.
— Так работает обряд. Соединяет то, что было разрознено. Сквозь время.
Рав Шули спрашивает, ясно ли Гавриэль понял сказанное, и Гавриэль показывает своему учителю большой палец.
А потом мальчик говорит:
— Вот меня все время ругают, да? Здесь, в школе?
— Да, а что? — серьезно откликается Шули.
— Дома так было, типа, всегда. Даже когда папа еще был… Трефные конфеты. Деньги из сумочки. За такие дела мне все время влетает, если попадаюсь. Вот что она говорила насчет того, почему мне нельзя его взять.
— О чем ты сейчас говоришь?
— Из нас, ее пятерых детей, — вот как мать говорит — именно я, если не возьмусь за ум, отойду от дереха[53]. Кончу тем, что перестану быть шомер шабат[54], перестану быть верующим, стану жить по-гойски.
— Не приведи Бог! — говорит рав Шули.
— Она дала моему отцу слово, что бокалом будут пользоваться. Так она мне сказала. Сказала, она знает, что дала мне обещание, но отцу еще раньше дала обещание посерьезнее, и того обещания надо держаться тверже, потому что он отец и потому что он умер. И она не может со спокойной душой доверить бокал мне. Потому что видит, как я себя веду, — вот что она сказала. А потом велела выбрать что-нибудь другое.
Что теперь сказать? Как завоевать доверие здесь, но не подорвать доверие в семье?
— Она поступила так, — говорит рав Шули, — потому что когда-нибудь, в будущем, ты, возможно, перестанешь делать то, что полагается делать еврейскому мальчику?
Гавриэль кивает.
— Я думаю, намерения у твоей матери были добрые. Но хочу, чтоб ты знал: я уверен, уверен всем сердцем, что ты… что ты хороший мальчик. И хочу, чтобы ты знал, — говорит рав Шули, — не будь у меня своих детей, я бы отдал тебе свой бокал для кидуша, отдал бы с полной уверенностью, что он попадет в самые лучшие руки.
Шули улыбается своему ученику, а у того такой вид, словно он вот-вот расплачется. А потом Шули видит совершенно другое выражение лица.
— Можно мне теперь пойти на перемену?
— Иди, — говорит рав Шули. — Играй мирно.
X
Как часто Мири указывает ему верную дорогу?! Как часто она знает, чт
