— Эти позиции не отсталые, — говорит Дуви.
— Отлично. — Ларри обращается к сестре, словно те двое уже ушли. — Почему бы не поручить это Ави? «Второй сын» — всегда называл его папа. Он и так молится, наверно, раз пятьдесят на дню.
— Ави — мой муж. Не кровный родственник!
— Тогда твоему мальчику.
— Хочешь услышать ругань, зазнайка? — говорит сестра. — Хочешь услышать грязную ругань, ах ты, брат говенный? Хочешь, чтобы ребенок соблюдал траур вместо тебя? Он даже не на очереди. Нет, Ларри. Никто, кроме тебя.
— Ну тогда, мне сдается, наш отец попадет в Ад.
Этими словами Ларри попадает в больное место, хотя вроде бы в него не метил. Дина, потеряв самообладание, начинает причитать. А уняв рыдания, говорит:
— Да, братик, когда ты хочешь нагадить, жестокости тебе не занимать.
— Ой ли? Пустяки по сравнению с твоими словами, что отец умер в страхе… из-за меня.
— Тогда докажи, что его страхи были напрасны, — говорит Дина, — и сделай то, что обязан!
— Сделаю. Клянусь сделать, — говорит он. — Но сделаю на свой манер!
В этот самый момент его сестра смотрит на равнина, который каким-то образом, чуть ли не путем левитации, оторвался от дивана. Сестра, надеясь на спасение, оборачивается к этому человеку и к общественному институту, который тот здесь представляет.
Ларри поддерживает ее: наконец-то они оба на одной стороне.
— Да. Уладьте это, ребе! — говорит он. — Посмотрим, какие способы у вас есть.
Рав Рой делает глубокий вдох, напыживая грудь, словно голубь. Внезапно он кажется совсем другим — готовым все разрулить. Когда он глубокомысленно тянет себя за бороду, Ларри впервые кажется, что перед ним настоящий раввин.
— Со стороны вашего отца, — приступает Рой, — никого из братьев не осталось в живых?
— Никого, — говорит сестра Ларри. — Ни одного мужчины ни в одной ветви — только этот, единственный, ни на что не годный сын. Единственный мужчина. Вот только мужчина ли?
Раввин еще несколько раз тянет себя за бороду, словно бы укрощая ее.
— Вы могли бы, — говорит раввин, — вы могли быть йоцей[16] кого-нибудь другого в таких чрезвычайных обстоятельствах. Вы могли бы назначить кого-то наподобие шалиах мицва[17] — это вроде эмиссара. Законного представителя, который будет читать молитву вместо вас.
— Представителя? — говорит Дина. — Хотя этот — вот же он — жив-здоров?
— Лишь бы кадиш читали; все остальное не имеет значения. Вначале мы пробуем наилучший вариант. А потом ищем иное решение.
— Значит, ее муж мог бы, — говорит Ларри, — если захочет…
— Только не Ави, — говорит Дина. — Только не мой муж. Хочешь нанять представителя — ищи представителя.
А раву Рою она говорит:
— Но если он найдет кого-то другого, это действительно будет кошерно? В полной мере? Все равно как если бы он читал сам?
— В полной мере и во всех отношениях. Кошерно на тысячу процентов, если тот, кто читает, не пропускает ни одного раза и неуклонно упоминает вашего отца в своих молитвах. Не рассказывайте всем вокруг, но это действительно — галахически — одно и то же.
Сестра смотрит на брата. Брат смотрит на сестру. И Дина кивает в знак согласия:
— Ларри, разберись с этим. Сегодня же вечером. Или я прикую тебя цепями к кровати. Понял? Если я не буду знать, что молитву читают, никуда тебя не выпущу.
Она оборачивается к раву Рою:
— Если это действительно кошерно, как вы говорите, ребе, я это приму. Но обязанность проследить за этим — она все равно на нем. Пусть мой брат хоть раз в своей горништ[18] жизни за что-то несет ответственность. Пусть сам разгребает свое говно.
V
Вот лежит Ларри, придавленный бременем своего долга. Как же ему подыскать человека, который читал бы кадиш вместо него?
Он знает, что сейчас неспособен мыслить рационально: мешают переутомление, отчаяние и скорбь, мешает и то, что он оказался на территории, где хозяйничает сестра, и выбился из привычного распорядка. Поспать бы хоть немножко. Дожить бы до утра — тогда он атакует проблему и лоб.
Если вскоре удастся заснуть, он, авось, все-таки не спятит.
Но чтобы заснуть — Ларри-то знает, — надо выпустить пар. Почти неделю он, хоть и поднимал бунт по мелочам, не курил ни табак, ни травку, не выпил ни рюмки (что уж говорить о трех рюмках!) крепкого спиртного, ни разу не бухнулся на диван в гостиной, чтобы вволю покушать и вволю посмотреть телевизор — обжираться пищей для желудка и пищей для глаз, пока от всякой дряни желудок не сведет изжога и мозги не помутятся.
