— Какой?
— В самом соку. Значит, пора мне женой обзавестись, красавицей. «У меня жена, ох, краса-а-авица!..» — пропел он, раззадоривая себя. И неуклюже приник к Нине, попытался ее обнять. Нина осторожно высвободилась, посмотрела на Валеру и сама вдруг ткнулась ему в грудь.
И тут же из недр квартиры раздался голос отца:
— Нина, можешь сказать твоему гостю, что я готов его подвезти. По-моему, ему не близко.
— Он не торопится, — звенящим голосом ответила Нина и снова повернулась к Валере: — Скажи, может, ты кому-то доказать хочешь? Отомстить? Похвастаться?
— Все вместе, — усмехнулся Валера. — А тебе трудно со мной съездить?
— И все-таки не пойму, почему именно я.
— Все потому, что на вечной мерзлоте расцвела.
— А… Выходит — жалеешь…
— Не все ж человеку одному маяться.
Валера вышел в столовую. Нина последовала за ним, подошла к шкатулке из ракушек, открыла ее. Пусто.
— Женой так женой, — она развела руками. — Обнимемся, миллионы.
— Почему миллионы? — удивился Валера.
— Так ты же сам говорил: любить надо всех! До тебя это, правда, уже говорили тысячи людей. — Она заглянула ему в глаза. — Но это были неплохие тысячи. — Она отошла к двери и перед тем, как распахнуть ее перед Валерой, быстро проговорила: — Можно, можно! Даже интересно. Меня никогда не звали с собой… любить людей.
Она первая прошла в прихожую. Там стоял одетый в летную куртку на меху отец Нины.
Машина мчалась по ночному городу не без лихости. Так, что даже пела резина на виражах.
— А вечную мерзлоту все-таки надо беречь, — через плечо сказал врач молчавшему Иванову. — Мальчишкой, таким же, как вы сейчас, я попал сюда. И если уж наш город построен на вечной мерзлоте, то надо отдавать себе в этом отчет.
— Подслушивать нехорошо, — сказал Валера.
— Я знаю наперед все, что Нина скажет. У меня нет иллюзий насчет моей дочери. — И, подумав, добавил: — У меня вообще нет иллюзий.
— Это хорошо, — буркнул Валера. — Только непонятна мне такая картина. Идет, например, человек, и вдруг ни с того, ни с сего у него отваливается рука. Смешно?
Врач быстро посмотрел на него, но ничего не сказал.
— Такое даже представить себе нельзя. А у вас — вот… — продолжал Валера. — Взяла и отвалилась дочь… И иллюзий, оказывается, нет.
Отец Нины на секунду опустил голову, потом слишком пристально стал вглядываться в летящую навстречу дорогу.
— Так уж устроен человек. С годами ему кажется совершенно… совершенно ясным, чего не хватает миру и как его перевернуть… Кажется, вот она, точка, в которую лишь упереться, и все, можно осчастливить человечество. А сил нет. Уже нет! Одно знание. Да и то словно со стороны, холодное.
— Сюда, — тронул его за плечо Валера. — К этим пятиэтажкам.
Машина сделала разворот и уткнулась в подъезд.
— А я не думал, что еще такие ребята бывают, — протянул руку Нинин отец. — Вы из какой семьи?
— Не прогадаете. Породнитесь со всем миром, — загадочно ответил Валера, вылезая из машины. — Придете проводить на аэродром?
Врач покачал головой:
— Мальчик мой, быстрее взрослейте. Когда уже ни на что не надеешься — жить… проще.
И машина, резко взяв с места, унеслась в тускло-ровную белизну ночного города.
И снова сон. Тот же дом, и тот же сад, и тот же мальчик смотрит без улыбки, и тот же старик, и дети, и стол в зеленых пятнах лиственной тени. Но женщины нет, и напрасно Валера ищет ее глазами. Старик что-то говорит, и мальчик готов улыбнуться. Но дом отпрянул, ушел вниз, исчезла красная крыша, и вместо нее — уходящее вниз пространство тундры и среди него поле аэродрома и точки — люди, и все это меньше, и город в стороне кренится вместе с трубами, чадящими разноцветными шлейфами дыма, как свечи…
Валера открыл глаза, сразу ворвался гул самолета. В иллюминаторе и тундра, и поле аэродрома, и немудреный аэровокзал, и кучка самолетов.
— Сними плащ, — тихо сказала Нина. — А то он разлезается по швам.
Валера стянул с себя плащ и улыбнулся, ценя ее заботу. Она погладила его по щеке, и Валера смущенно скосил глаза на соседей. Но никто не обращал на них внимания. Спали, вели детей в туалет, распахивали московские газеты, купленные здесь же, в самолете.
