— Это верно!
— А то как же!
— Правильно! Не хрен без коня на пашню!
— А мы уж подумали Татары Киев взяли!
Муромец сморщился, как мулла в свинарнике, дождался когда стихнет гомон, насупился, подбирая слова для непонятливых. Грохнув кулаком по столу, предпринял последнюю попытку донести до этих тупоголовых простую мысль:
— Курица — не птица, блоха — не кобылица, все бабы — дуры! — выдохнул он убедительно. — Окромя наших жён, конечно,… да и те не умней курей!
Тут уж все поняли окончательно. Лица просветлели, многие ретиво кивали, вспоминая каждый своё. Сочувствовали Муромцу, себе и всем, кого так же угораздило. Гомонили, пока Велигой, не обронил вполголоса:
— Млава нынче с сыном Словиши помолвилась…
Стало слышно, как в подполе мышь устраивается на ночлег, всё не решаясь на какой бок лечь, правый или на спину. Весенней грозой прогрохотала отодвигаемая Лёшкой кружка. Лицо Поповича снова упало на чеканные наручи. По пальцам просеменила одинокая муха, остановилась, радостно потёрла лапки: человек не замечает — значит не сгонит.
Эхом кружечного грома отозвалась выволакиваемая хозяином бочка крепкого ромейского. Илья поощрительно кивнул, примерился к кружке — не самая ли маленькая досталась. Убедившись, что посудой не обидели, повёл курганами плеч.
— Вот и я говорю, баба с возу — мужику работы меньше. А Лёшка вон, с тоски, умирать собрался, нечто льзя так!
Хозяин, с подобающим случаю лицом, уже лил в кружки густой рубиновый напиток. Как бы невзначай, уважительно пробурчал:
— Коль такие дела, можно чего и покрепше.
Добрыня приложил руку к груди, мол, спасибо за заботу и понятливость. Потянулся вперёд, вдвинул кружку Поповичу, разом осушил свою. Лешак медленно разогнулся, будто на плечах стоял княжий терем, не видя ничего вокруг себя, поднёс бадейку к губам. Неверная рука дрогнула, по щекам побежали красные струйки, встретились на гладком подбородке, оросили кольчугу на груди. Пустая посудина стукнула о стол. На плечо легла пятернища Ильи.
— Пей, друже, пей! Ты пьяный лучше… А то совсем с лица спал. Рази так можно! Дурной кобыле сам знаешь…
— Извека! — перебил Лешак. Слова, будто ежи, с трудом лезли из горла. — Други, сыщите Сотника… Повиниться надоть, зря на него гневился… Сыщите, други.
Он потянул руку за второй кружкой. В корчме одобрительно загудели.
— Вот это дело!
— Повиниться для мужа не зазорно, да и нам не помешает мировую с ним осушить.
— Однако где ж его сейчас сыщешь…
— У Эрзи спроси, — прервал всех Велигой. — Либо у Мокши. Про Извека ежели кому и знать, то им одним. Токмо скажут ли!? За друга осерчали… И, выходит, поделом… Не—е! Думаю не скажут.
— Не скажем! — громыхнуло от дальнего стола.
Все головы повернулись на голос Мокши. Дородный великан, рядом с дремлющим у стены Эрзёй, ломал ногу гусю. Отхватив от румяной ляжки изрядный кус, неспешно прожевал, запил из кувшина и, так же не оглядываясь, добавил:
— Потому, как сами не ведаем.
Эрзя приоткрыл один глаз, стрельнул по корчме, двинул носом и снова прикрыл веко.
— Однако… — пробасил Мокша и вновь, под нетерпеливыми взглядами корчмы, принялся за ногу.
Пока хрустел косточками, в его сторону обернулся и Лёшка. В потухших глазах — отчаянье пополам с надеждой. Мокша степенно дожевал, побулькал вином, утёрся. Длань вновь зависла над раскуроченным гусём, выцеливая кусок поаппетитней. Будто вспомнив о чём—то, помедлил, затем передумал и опустил руку на стол.
— Однако, узнать—то можно. Бабка Агафья, ежели из ума не выжила, может подсказать. Ну, там… в воду поглядит, пару мышей сгрызёт, поганку понюхает… О прошлом годе, помню, Эрзю так разыскала, когда тот, в соседней веси, у девок пропадал. Тады аж трёх кажанов загубила, пока разглядела, где он обретается. Зато без ошибки…
Ватага Лёшки подхватилась как по тревоге. Об пол грохнула опрокинутая лавка. Кто—то спешно дохлёбывал из кружек. Кто—то по привычке вставлял монетки между досками стола, дабы те не свалились на пол и не затоптались при потасовке.
Мокша с сожалением оглядел остатки утки, однако тоже поднялся и, степенно утерев усы, развёл лопатами ладоней.
— Ну и пойдём, что ли.
