Измышление одиночества - страница 27
Как-то раз – я еще жил в Париже – он написал мне, что сходил в публичную библиотеку и почитал кое-какие мои стихи, напечатанные в последнем номере журнала «Поэтри». Я представил его себе в большом пустом зале, рано поутру перед работой: сидит за таким длинным столом, не сняв пальто, сгорбившись над словами, которые ему, должно быть, кажутся непостижимыми.
Я попробовал удержать в уме этот образ вместе со всеми остальными, которые не хотели забываться.
Буйный, совершенно загадочный дух противоречия. Теперь я понимаю, что всякий факт отменяется следующим, каждая мысль порождает равную и противоположную. Невозможно ничего сказать без оговорки: хорош он был или плох; такой – или сякой. Все будет правдой. Временами у меня такое чувство, будто я пишу о трех или четырех разных людях, каждый наособицу, каждый противоречит остальным. Фрагменты. Или казус как разновидность знания.
Да.
Случайная вспышка щедрости. В те редкие разы, когда мир не угрожал ему, побуждением к жизни у него, казалось, была доброта. «Пусть добрый Боженька тебя всегда Благословляет».
Ему всегда звонили друзья, оказавшиеся в беде. Где-то посреди ночи машина заглохла, и мой отец вытаскивал себя из постели и ехал на выручку. В неких смыслах другим легко было им пользоваться. Он отказывался на что-либо жаловаться.
Терпение, граничившее со сверхъестественным. Я знал лишь одного человека – его, – кто мог учить кого-то водить машину и при этом не злился и не психовал. Тебя могло вести прямо в фонарный столб, а он все равно не нервничал.
Непроницаемый. А из-за этого временами почти безмятежный.
Еще смолоду он всегда особо участвовал в судьбе своего старшего племянника – единственного ребенка его единственной сестры. У тетки моей жизнь не сложилась – череда трудных браков, а сын ее испытывал все это на себе: его отправляли в военные училища, дома у него никогда толком не было. Я думаю, из одной лишь доброты и чувства долга мой отец взял мальчика под крыло. Нянчился с ним – постоянно поощрял, наставлял на путь истинный. Затем помог ему в бизнесе, и стоило возникнуть какой-нибудь неурядице – всегда готов был выслушать и посоветовать. Даже когда мой двоюродный брат женился, отец продолжал деятельно интересоваться его судьбой, в какой-то момент даже больше чем на год поселил их у себя в доме, истово дарил подарки своим четверым внучатым племянникам и племянницам на дни рождения и часто ужинал у них.
Этого моего двоюродного смерть отца потрясла больше, чем кого-либо из прочих моих родственников. На семейном сборе после похорон он три или четыре раза подходил ко мне и говорил:
– Я на него случайно наткнулся на днях. В пятницу мы должны были вместе ужинать.
Одними и теми же словами, каждый раз. Словно он уже не понимал, что говорит.
Мне казалось, что мы с ним поменялись ролями: это он – скорбящий сын, а я – сочувствующий племянник. Мне хотелось обнять его и сказать, каким хорошим человеком был его отец. В конце концов, это он – настоящий сын, такой, каким так и не стал я.
Последние две недели у меня в голове эхом отзываются такие строки из Мориса Бланшо: «Поймите одно: я не рассказал ничего невероятного или даже просто удивительного. Невероятное начинается там, где я кончаю рассказ. Но говорить об этом не в моей власти»[24].
Начать со смерти. Выбраться обратно к жизни, а затем наконец вернуться к смерти.
Либо: тщетность попыток говорить что-либо о ком-либо.
В 1972 году он приехал навестить меня в Париже. Единственный раз, когда он вообще выехал в Европу.
В то время я жил в миниатюрной комнатке горничной на шестом этаже, где едва помещались кровать, столик, стул и раковина. Окна и балкончик смотрели в лицо каменным ангелам, торчавшим из Сен-Жермен-л’Осеруа: слева от меня Лувр, справа Ле-Аль, а Монмартр в отдалении впереди. Я очень любил эту комнатку, здесь были написаны многие стихи, что затем появились в моей первой книге.
Отец не собирался тут задерживаться – это вообще едва ли назовешь отпуском: четыре дня в Лондоне, три дня в Париже, затем опять домой. Но мне нравилась мысль, что я его увижу, и я намеревался хорошенько его развлечь.
