— У меня чертовски богатая практика. Ich habe eine Mordpraxis[59]. Я имею в виду не нынешние времена, имя мое бессмертно! Я заранее предрек Бонапарту — мы с ним беседовали дни напролет, — какой конец его ожидает. Ведь это я подвел его к поражению: сперва загнал, как охотник — дичь, а затем уложил наповал.
Таково вступление к беседе. Затем следуют угрозы и, наконец, в завершение аудиенции, — посулы успешной карьеры.
И все это разыгрывается под маской благорасположенности — иного и нельзя ждать от галантного человека, который выполняет пожелание Мелани.
Разумеется, Сечени лишен возможности возразить: в поединке с Наполеоном вы, князь Меттерних, играли роль отнюдь не охотника, а в первую очередь загонщика, когда загнали в постель Наполеона дочь своего повелителя-императора. Затем — когда пришло время делить добычу — вам выпала роль шакала.
Ответ на реплику Меттерниха, что ему-де «сверху видней», тоже звучит лишь на страницах дневника… «Может, и правда, что сверху видней, но видно-то сквозь туман». И тем не менее Сечени признает: «Религиозные убеждения у нас противоположны, однако во многом наши взгляды совпадают».
Итак, во время аудиенции Сечени отмалчивается и на велеречивость Меттерниха отвечает в «Меморандуме» — своей докладной записке.
Так извлечем же текст «Меморандума», на который с целью доказать реакционную суть Сечени кто только не ссылается: и поборники чистоты «венгерской расы», и апологеты превосходства венгерской нации, и легитимисты. И неспроста — ведь в «Меморандуме» фигурирует следующее заявление:
«Я — смертный враг всяческого беспорядка».
Сечени пользуется словом «Unordnung», которое, если угодно, можно перевести как «мятежное устремление». И продолжает:
«Ненавижу инновации, печальные последствия коих мне знакомы, зато я сторонник полезных изобретений и улучшений, хотя и признаю, что весьма трудно отличить улучшение от обновления; я страшусь старого революционного призыва «Égalité et Liberté»[60], боюсь факельщиков нынешнего столетия, у которых одно желание: все сбросить с прежнего фундамента, все переворотить, предать огню и пожару».
Обычно цитату обрывают на этом месте.
Однако давайте прочтем дальше:
«Сердцу моему приятно верить, что все классы людей, пожалуй, могли бы быть равны перед законом, и наверное возможно достичь того, чтобы даже богатейший и могущественнейший не смел бы безвинно и безнаказанно обижать беднейшего человека в стране…»
«Заявляю вашему высочеству, что я страшусь беспокойств, революций, что я — да позволено мне будет так выразиться — вечный Schlendrian…»
Для этого сугубо австрийского словца я не нахожу подходящего эквивалента. Беззаботность, казенное равнодушие, безответственность, расхлябанность — все есть в этом слове. Однако продолжу:
«…я предпочел бы остаться вечным Schlendrian — сколь ни противно мне это, — нежели склониться к какой бы то ни было утопии, если сей переход возможно было бы осуществить лишь посредством насильственного кризиса. Стало быть, я естественно и по принципам своим вплотную примыкаю к контрреволюционерам».
Это высказывание Сечени тоже приводится частенько.
Но затем — хотя эти строки обычно не цитируют — он продолжает:
«…однако же вопреки тому я проникнут верою, что счастье человечества основывается на возможно более высоком развитии, ибо я никогда не позволю убедить себя, будто бы господь сотворил людей лишь для несчастья».
И далее:
«Как видите, ваше высочество, в некоторых отношениях я мыслю весьма либерально…»
Меттерних, конечно же, видит — как тут не увидеть! — и он не скрывает своего мнения еще во время беседы, предшествовавшей передаче «Меморандума»: «Вы — конченый человек».
А после вручения докладной записки Сечени до конца жизни попадает под неослабный полицейский надзор… Да оно и не могло быть иначе, коль скоро все в том же «Меморандуме» мы читаем следующие слова:
«Если же, однако, на тропе сменяли бы друг друга правители добросовестные и мудрые, я был бы первым, кто подчинился бы абсолютной монархии. Ведь пребывай я сам и ближние мои в счастии, тогда я наверное не стал бы допытываться, обязан ли я своим счастием королевской милости или же собственным правам. Но не химера ли подобное благое пожелание?»
